21 день

— Старой жабе не так уж плохо было на новом месте, но потом кто-то улегся на нее и завизжал на весь дом. Жаба говорит, что такого отчаянного визга не поднимала даже та большущая крыса, которую поймала кошка Нуци и едва смогла одолеть… Эта тетка вскочила с постели как ужаленная и визжала, визжала, не переставая…

Кран умолк.

— Правда это, малыш? — спросило старое кресло, но словно бы заговорила моя прабабушка, с которой мы никогда не виделись.

— Правда! — признался я.

— И за что ты ее так?..

— Она оскорбила мою мать… сказала, будто дедушка обкрадывал графа, и чего, мол, ждать от мельникова отродья… — перечислял обиды я, и глаза мои были полны слез.

— Не плачь…

— …И будто мама глупая и необразованная…

— Кто была эта особа?

— Сестра моего отца.

— И ты только одну жабу подложил ей в постель?

— Трех, — едва слышно выдохнул я.

— Молодец! — одобрительно скрипнуло старое кресло. — Мельниково отродье! Как им не надоест эта старая песня? Эй, гусарские штаны, слово за вами! Отвечайте нам, бравые, красивые гусарские штаны: какова была мельникова дочка?

Штаны выпрямились и напряглись, как на параде, а весь чердак заполнила такая плотная тишина, что я чуть не задохнулся.

— По правде говоря, — донесся ответ, — это была достойнейшая из достойных, самая благородная женщина, какую я когда-либо видел!

— Можешь идти домой, сынок, — скрипнуло старое кресло. — На сегодня хватит, но помни, что мы тебе всегда рады, если один пожалуешь…

Даже когда я спустился на террасу, все лицо мое еще было залито слезами облегчения, и я радовался, что меня никто не видит. Я умылся над водопойной колодой и лег подле соломенного стога, чувствуя себя бесконечно слабым и усталым. Но спать мне не хотелось. Тело мое мягко утопало в золотистом ложе, ноздри щекотал запах лежалой прошлогодней соломы, и, кажется, в этот миг я был счастлив. Я чувствовал себя невесомо легким, и солнце пронизывало меня насквозь, давая мне тепла ровно столько, сколько его жаждало мое существо. Мысленно охватив весь минувший час, я убедился вдруг, что чердачные тайны стали для меня такой же повседневной реальностью, как вот этот забор и старая яблоня возле него, которая ежегодно приносила одно-два яблока размером с маленькую дыньку. По осени отец каждый раз решал срубить ее под корень, а каждой весной неизменно говорил:

— Жаль старушку. Глядишь, она этот год и соберется с силами…

Заговори сейчас яблоня со мной, я бы ничуть не удивился, но где-то глубоко в подсознании прочнее и неумолимее любых клятв и заверений утвердилось решение никому не рассказывать о том, что я видел и слышал. Даже бабушке, которая была мне верным другом. Нет, об этих вещах нельзя говорить вслух, потому что, обидевшись на мою несдержанность, они в тот же миг обратились бы в ложь или глупые бредни. То, что я видел и слышал, могло оставаться реальной действительностью лишь до тех пор, пока безраздельно принадлежало одному мне.

У меня с ними установились примерно такие отношения, как с дядюшкой Цомпо, большой сад которого простирался под бабушкиным окном. Дядюшка Цомпо был кузнечных дел мастером, но в кузне теперь всеми делами заправлял его сын, а бывший кузнец переключился на пчеловодство.

По вечерам я всячески старался укараулить момент, когда дядюшка Цомпо раскуривал трубку и пламя спички на миг выхватывало из темноты его лицо, руки и уголок пчельника. В таких случаях я всегда кричал ему:

— Спокойной ночи, дядя Цомпо!

— Доброй ночи, сынок!

Спичка гасла, и больше ничего не было видно, но я знал, что старый мастер там, в темноте, курит свою трубку, что он есть и существует, хотя его никто не видит и не догадывается о его присутствии.

Примерно так же обстояло у меня и с ожившей чердачной рухлядью. Лишь я один видел те вещи и слышал их разговоры, я и никто другой, но они были столь же реальны, как дядюшка Цомпо, курящий трубку в темноте.

И эти незримые видения оказались важны для меня, важнее всего прочего, ведь я и думать забыл о бабушкиной шкатулке, об открытом замке, хотя в тот момент, когда он так неожиданно распахнулся передо мною, проникнуть в его тайну казалось мне самым важным и спешным делом на свете.

На другой день я уже спозаранку слонялся по террасе, чтобы, улучив момент, прошмыгнуть на чердак, но на беду меня увидел отец.

— Мы собираемся в лес за палой листвой, — сказал он. — Хочешь с нами поехать?

— Еще бы!

— Не «еще бы», а «спасибо, папа»!

— Да… спасибо…

— Тогда залезай наверх, вдруг по дороге птицу какую красивую увидишь. А сумеешь определить, что это за птица, то считай, будто она — твоя.

Отец был любителем птиц и старался привить эту любовь и мне, в чем и преуспел, — не считая одного-двух случаев, когда я соблазнился заманчивым экспериментом.

Я вскочил на грохочущую повозку, и, вздымая пыль, мы вылетели за околицу, на проселок, и невозможно было поверить, будто каких-то несколько месяцев назад по пути к железной дороге мы увязали здесь в грязи по самые оси.