50 приемов письма от Роя Питера Кларка

Под ногами неистовствовали вагонные колеса. Набегали и заваливались назад леса и выгоны, ржавели рельсы на запасных путях, ныряли на бегу провода, справа наливался, густел синевой пролив. Сменялись эмалированные коробки рабочего поезда, нагруженные под завязку товарные платформы, силуэты старых новоанглийских мельниц с узкими строгими окнами; поселки, монастыри; буксиры, вспарывающие парусящее полотно воды; сосновые посадки, игольный ковер на земле животворного красновато-бурого цвета. Получается так, рассуждал Герцог, сознавая элементарность своей картины мироздания: звезды лопаются и зачинаются миры, возникают невидимые магнитные тяжи, благодаря чему тела удерживаются на орбите. Астрономы представили дело таким образом, как если бы в колбе встряхнули газы. А через много миллиардов лет – световых лет – является ребячливое, но далеко не наивное существо с соломенной шляпой на голове и немножко чистым – немножко подлым сердцем в груди и пытается с грехом пополам составить собственное представление об этой грандиозной увязке.

Может понадобиться долгое время (или другие книги), для того чтобы оценить этот отрывок. Остроумие – управляющий интеллект прозы проявляется в тех длинных фрагментах, которые демонстрируют нам вид из окна идущего поезда; в захватывающем движении от брошенных машин до взрывающихся звезд; в этой удивительной картине человеческого конфликта и устремлений, увенчанных соломенной шляпой.

В американской журналистике нет более неразвитой литературной формы, чем подписи к фотографиям, но Джеффри Пейдж из The Record в Нью-Джерси раскрывает потенциал повествования этой лаконичной формы. Только что умер Фрэнк Синатра, поэтому представьте портретную фотографию певца. На нем смокинг с черным галстуком-бабочкой. В его руке микрофон. Синатра что-то проникновенно исполняет.

Если вы увидели на сцене мужчину в смокинге и черном галстуке-бабочке, который похож на элегантного пирата, и если вам сказали, что он целый час будет петь произведения Коула Портера, Джорджа Гершвина, Ричарда Роджерса и Лоренца Харта, и когда он раскроет рот, то вы услышите немного вашей жизни в его голосе, и если вы видели, как он отклоняется назад, исполняя высокие ноты (он настаивал, чтобы вы их услышали, прочувствовали и прожили с ним), и если его покачивания заставили вас подпрыгнуть от счастья, почувствовать себя молодым и беззаботным, а когда он спел Try a Little Tenderness («Прояви немного нежности») и дошел до строки о женщине, носящей все то же потертое платье, и вас это глубоко опечалило, и если спустя годы вы почувствовали, что его смерть сделала вас чуть менее живым, – тогда, должно быть, вы все же наблюдали за этим человеком, который начинал певцом в салуне в Хобокене и стал мерилом американской популярной музыки.