7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

— Мы с мужем расходимся во мнениях насчет свадебного подарка для Мадлены; он хочет подарить ей серебряный кофейный сервиз. А я считаю, что больше всего им подходит пара красивых канделябров — для докторской приемной. Надо чем-нибудь ослепить пациентов… Госпожа Деларш надеялась на лучшую партию для дочери, но в конце концов примирилась и как-то на днях сказала мне очень рассудительно: «Дети должны жениться не для родителей, а для самих себя…»

Мы обнялись на прощанье.

— Пьер, — сказал мне с прежним пылом бедный крестный, — если тебе попадутся на берегах Евфрата доисторические окаменелости, вспомни обо мне.

Через несколько дней после новогодних праздников я пошел проститься с г-жой Гоблен и ее дочерью, которые жили в верхнем этаже высокого дома на улице Бак, под застекленной синей мастерской, которую пристроил на крыше фотограф. Огромный дом был заполнен магазинами и мастерскими. Чайные лавки, лавки китайских ваз и восточных материй занимали два нижних этажа. На каждом этаже медные дощечки на дверях указывали, каким искусством или ремеслом занимаются в данном помещении. На втором этаже вы видели надпись: «Мадемуазель Эжени, шляпки»; на третьем — «Эрикур, дантист»; на четвертом — «Госпожа Юбер, корсетница»; на пятом висела карточка, приколотая четырьмя кнопками, с надписью «Младенец Марии», еженедельный журнал. Гоблены жили еще выше. Меня встретила Филиппина, такая же длинная и нескладная, как всегда, с такими же бесцветными волосами, узкими, как щелочки, глазами и большим ртом, хмурая и унылая. Ее мать, седая, с выцветшими глазками и сморщенными, как китайская бумага, щеками, уже совсем состарилась. Обе женщины раскрашивали детские фотографии. Я сообщил о своем скором отъезде. Г-жа Гоблен сказала, что уже слышала об этом от Данкенов. Филиппина поджала губы, не проронив ни слова; она, как мне показалось, была обижена, что не ей первой я об этом сообщил, и, смотрела на меня как будто с упреком, чем меня очень тронула.

Чтобы сгладить это впечатление, я с подчеркнутым интересом спросил, не собирается ли она выставить в Салоне свои миниатюры, и обещал прислать ей из Багдада несколько ее любимых персидских акварелей.

Она оживилась, чтобы скрыть свою грусть под шумной веселостью.

Старушка показала мне вазу с азалией, стоявшую на фортепьяно.

— Посмотрите, — сказала она, — какую прелесть прислал ей ко дню рождения наш добрый господин Данкен, хотя он и не признает подобных праздников.

Она взглянула на дочь с нежной тревогой и добавила:

— Филиппина родилась двадцатого января и не так еще давно, чтобы не праздновать день ее рождения.

— Да! Я родилась двадцатого января, под злополучным знаком Водолея, — воскликнула Филиппина.

И продолжала, передразнивая говор гадалки:

— Рожденные под знаком Водолея забывают захватить зонтик, когда должен хлынуть дождь. Всякий раз как они надевают новую шляпку и проходят по улице под окном с горшками цветов, им на голову выливают лейку воды. А когда дует ветер, на них сваливается и горшок с цветами. У них постоянно бывает насморк…

— Проказница! — вздохнула г-жа Гоблен.

Филиппина шутила и смеялась, но видно было, что она чуть не плачет. «Весть о моем отъезде, — подумал я, — причиняет ей столь глубокое горе, что она даже не может его скрыть», и тут же я волей-неволей пришел к заключению, что она в меня влюблена. До сих пор я этого не замечал; напротив, мне казалось, что она никак не выделяет меня среди прочих приятелей, к которым относится просто и дружелюбно. Как ни неожиданно было это открытие, оно нисколько меня не удивило. Эта любовь сразу же показалась мне вполне правдоподобной, естественной, закономерной. Мне стало ясно, что живой ум Филиппины, ее утонченный вкус, ее образ мыслей неизбежно должны были привести ее к этому.

Теперь она казалась мне если и не хорошенькой, то по крайней мере более привлекательной. Разговор замер, и я стал воображать себе, как в минуту прощанья она шепнет мне на ухо: «Не уезжайте», как я отвечу: «Хорошо, Филиппина, я остаюсь!» — и как я буду счастлив, увидев ее просиявшее от радости лицо. И кто знает? Может быть, от счастья эта славная девушка даже похорошеет. «Ведь ее лицо часто меняется», — думал я.

Я поднялся с места, чтобы откланяться. Увидев, что печка готова погаснуть, Филиппина, ворча и бранясь, бросилась разжигать огонь. Когда я прощался с ней, она держала в одной руке ведро с углями, в другой — кочергу.

— Я вам завидую, — сказала она, — вы увидите чудесные страны… Если бы я могла, я бы тоже отправилась путешествовать!.. До свиданья, господин Пьер.

С площадки лестницы я слышал, как она кричала, размешивая угли:

— Экая проклятая печка!

Я медленно спускался по лестнице и думал, проходя мимо двери «Младенца Марии»:

«Она ничего мне не сказала, ни о чем не намекнула. Разумеется, ей помешало присутствие матери, скромность, деликатность… Однако не могу же я подняться обратно и крикнуть: „Филиппина, я остаюсь!“».

Навстречу мне попалась какая-то толстая дама, направлявшаяся к г-же Юбер, корсетнице.