7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

В медицине в то время сталкивались два различных течения, и Рабле еще не сделал между ними решительного выбора: авторитет древних был тогда непогрешим (на Гиппократа молились); с другой стороны, природная склонность побуждала Рабле к практическим занятиям. В отличие от других ученых, он делал вскрытия, несмотря на то, что их осуждала церковь и не допускали тогдашние нравы. Юный Андре Везаль [514]

пока еще не охотился за трупами на кладбищах и под виселицами. Рабле однажды публично вскрыл в лионской городской больнице труп повешенного. Этьен Доле [515]

, уже составивший себе имя среди гуманистов, запечатлел это из ряда вон выходящее событие в написанной латинскими стихами похвальной речи, которую он по прихоти своей фантазии вложил в уста казненного. Он заставил его произнести следующую тираду:

«Сдавленный роковою петлей, я позорно висел на перекладине. И вдруг — о, нечаянное блаженство, коего я никогда не осмелился бы просить у великого Юпитера! Я привлек к себе внимание многолюдного сборища: меня вскрывает ученейший из докторов, желающий показать на примере моего организма ту несравненную гармонию, ту божественную красоту, какою создатель наделил венец своего творения — человеческое тело. Толпа глядит не отрываясь… Какая высокая честь, какая незаслуженная слава! А ведь я мог стать игралищем ветров, добычей жадного и крикливого воронья! О, ярись же, завистливый рок! Я купаюсь в лучах славы».

Рабле подружился с Этьеном Доле, хотя тот был на четыре года моложе его. Как-то, во время своих научных занятий, он обратил внимание на маленькую рыбку и принял ее за garum — род анчоуса, служивший древним весьма изысканной закуской. Произведя различные опыты и восстановив старинный рецепт ее засола, Рабле, в восторге от своего открытия, написал на этот случай латинские стихи и вместе с банкой garum'a отослал Доле. Трогательно это стремление гуманистов распространить свою универсальную любознательность на древнюю гастрономию и кулинарию! У себя за письменным столом эти добросовестные ученые воссоздавали меню Лукулловых пиршеств, а сами пробавлялись в харчевне дешевой колбасой. Чаще же всего довольствовались селедкой.

В Лионе Франсуа Рабле делил свое время между больницей и книжной лавкой Себастьяна Грифа. Другие интересы отвлекали его от медицины. И — по крайней мере на время — они взяли верх. Как-то раз он самовольно отлучился из больницы и в тот же день лишился места. Тогда, ради заработка, он начал издавать книги, и они нашли себе сбыт в книжной лавке с изображением грифа вместо вывески на улице Мерсьер. Эмблема заменяла фамилию владельца книгопечатни и книгопродавца Себастьяна Грифа, в 1524 году приехавшего из Швабии в Лион, а четыре года спустя прославившегося великолепными изданиями греческих и латинских текстов. В 1532 году Рабле напечатал у Себастьяна Грифа «Epistolae medicinales Manardi» [516], посвятив это издание судье Тирако, и «Афоризмы» Гиппократа с посвящением епископу Жофруа д'Этисаку. Дни Фонтене-ле-Конт и Лигюже были ему памятны. Хотя «Афоризмы» выдержали уже несколько изданий, Рабле счел долгом предпринять новое, так как в его распоряжении находился превосходный старинный список, содержавший подробный комментарий. Этот комментарий он принял на веру и не постеснялся разъяснить то, что было достаточно ясно само по себе. Жан Платар, большой специалист в этих вопросах, утверждает, что Франсуа предстояло еще пройти хорошую школу, прежде чем занять место в ряду великих гуманистов своей эпохи.

Одновременно Рабле напечатал два отрывка из римского права, завещание Луция Куспидия и купчую крепость, с посвящением, написанным наполовину на греческом, наполовину на латинском языке, защитнику женщин Эмери Бушару, ставшему советником короля и членом государственного совета. Увы, Франсуа и тут не повезло. Оба текста представляли собой подделку, чистейшую, сплошную подделку. Завещание Куспидия было сфабриковано в предыдущем столетии Помпеем Лактом, а купчая крепость вышла из-под пера Иовиана Понтана, который сделал из нее вступление к комическому диалогу, озаглавленному им «Actius». Как же такой сведущий человек мог попасть впросак? Он любил древность, а любовь слепа, восторг мешает критике. Но все же своим знанием древних мы обязаны великим людям Возрождения. Поэтому нам не следует обращать против них то, чему они же нас научили. И поскольку современники Рабле не слишком дружно оспаривали подлинность этих двух текстов, то не будем же и мы строго судить его за ошибку, которую в его эпоху трудно было установить. Наконец, если великий туренец чересчур доверчиво отнесся к соотечественникам Поджо [517], то нам не следует впадать в другую крайность: излишнее недоверие может привести к тому, что произведения Тацита мы станем приписывать Поджо.