7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

Когда он подрос, отец велел одеть его в платье фамильного цвета, белого с голубым; на его рубашку пошло девятьсот локтей полотна, на куртку — восемьсот тринадцать локтей белого атласа, а на шнуровку — тысяча пятьсот девять с половиной собачьих шкурок: «Тогда как раз начали привязывать штаны к куртке, а не куртку к штанам, что, как доказал Оккам в комментариях к „Exponibilia“ [522]магистра Шаровара, противоестественно». Оккам был относительно передовым по тому времени богословом, мало приемлемым для папы, но он занимался схоластикой: для Рабле этого было достаточно, чтобы поднять его на смех. Схоластика являлась предметом его вечной ненависти.

Когда настала пора учить Гаргантюа, отец взял ему в наставники великого богослова, магистра Тубала Олоферна, и магистр так хорошо сумел преподать ребенку азбуку, что тот выучил ее наизусть в обратном порядке, и познакомил его с древними схоластами. Но великий богослов скончался, и его сменил старый хрен Жобелен Бриде; применяя те же методы, что и Олоферн, он сводил все ученье к упражнениям памяти. Гаргантюа оказался старательным учеником, хорошо усваивал, но с каждым днем становился все глупее, рассеяннее и бестолковее. Отец пожаловался на это своему другу, вице-королю Папелигосскому, и тот сказал ему напрямик:

— Лучше совсем ничему не учиться, чем учиться по таким книгам под руководством таких наставников, ибо их наука — бредни, а их мудрость — напыщенный вздор, сбивающий с толку лучшие, благороднейшие умы и губящий цвет юношества.

Вечером, явившись к ужину, вице-король привел с собой одного из своих пажей по имени Эвдемон, аккуратно причесанного, нарядного, чистенького, вежливого, скорее похожего на ангелочка, чем на мальчика, и обратился к Грангузье:

— Посмотрите на этого отрока. Ему еще нет шестнадцати. Давайте удостоверимся, кто больше знает: старые празднословы или же современные молодые люди. (Это поединок Средневековья и Возрождения, или, точнее, схоластики и гуманизма).

Грангузье согласился произвести этот опыт. Эвдемон, держа шляпу в руках, устремив на Гаргантюа свой честный и уверенный взгляд и раскрыв румяные уста, с юношеской скромностью принялся его славить; воздав ему достойную и высокую хвалу, он предоставил себя в его полное распоряжение. Вся эта речь была произнесена внятно и громогласно на прекрасном латинском языке и сопровождалась подобающими движениями. Гаргантюа же вместо ответа заревел, как корова, и уткнулся носом в шляпу. Из него нельзя было вытянуть ни слова.

Этой сцене из старинного романа соответствует исторический факт, имевший место во Франции при Людовике XIV. Их стоит сравнить. Напомню, что юный герцог Беррийский, которого пичкали знаниями какие-нибудь Тубалы Олоферны и Жобелены Бриде XVII века, однажды в присутствии членов парижского парламента повел себя не лучше, чем юный Гаргантюа после речи Эвдемона. Вот как об этом заседании, на котором наследный принц отказался от испанской короны, рассказывает Сен-Симон: [523]

«Первый председатель приветствовал его светлость герцога Беррийского. С ответной речью должен был выступить наследный принц. Он приподнял шляпу, снова надел ее, взглянул на первого председателя и сказал: „Господин…“ После некоторого молчания он повторил: „Господин…“ Оглядел собравшихся и еще раз повторил: „Господин…“ Повернулся к его светлости герцогу Орлеанскому, сгоравшему, как и он, со стыда, потом к первому председателю и больше не произнес ни звука, так что одно только это слово „господин“ от него и услышали… Наконец первый председатель, поняв, что другого выхода нет, решил прекратить эту мучительную сцену: сделав вид, как будто бы ответная речь произнесена, он снял перед его светлостью герцогом Беррийским шляпу, отвесил ему низкий поклон и сейчас же передал слово представителям короля.

Когда герцог Беррийский возвращался в Версаль, ничего не подозревавшая принцесса Монтобанская выбежала к нему навстречу и, едва завидев его, принялась восхищаться тем, как обворожительно держал он себя в парламенте, и его красноречием. Герцог, багровый от злости, молча слушал ее, а затем, потеряв самообладание, увел Сен-Симона к себе и начал плакать, кричать и жаловаться на короля и на своего наставника.

— Они сделали из меня дурака! — воскликнул он, плача от бешенства. — Они заглушили во мне все природные способности. Меня учили только играть да охотиться, — вот я и вышел оболтусом, болваном, ни к чему не способным и ни на что не годным…»

Обе сцены имеют много общего. И к чести Рабле надо сказать, что сцена Гаргантюа и Эвдемона не менее жива и не менее правдива.

Грангузье, взбешенный тем, что его сына так плохо учили, хотел тут же убить магистра Жобелена. Но так как по натуре он был человек незлобивый, то гнев его скоро утих, и он велел уплатить старому хрену его жалованье, напоить его по-богословски, а затем отправить ко всем чертям.