8–9–8

Фотографии, заткнутые за раму зеркала, — совсем другие. Видно, что они сделаны некоторое время назад, — краски на них успели выцвести и приобрели рыжевато-коричневый оттенок, как будто неизвестный фотограф исполнил их в сепии и искусственно состарил. Из всех, изображенных на снимках, Габриелю знаком только ковровщик, но есть еще юноша в деловом костюме с галстуком, юноша в палестинском платке, два мальчика — подросток лет четырнадцати и семилетний малыш. И мужчина в летах — с благообразным лицом торговца свежевыжатыми соками.

Отличие одних карточек от других не только в цвете. И не только в том, что цвет продолжает бледнеть и терять силу едва ли не на глазах у Габриеля.

На всех карточках с прежней семьей отсутствует Мария.

— Это они, да? — понизив голос, шепчет Габриель. — Твои братья и отец?

— Да. Это они.

— У них прекрасные лица, —

сентиментальный Габриель хочет донести до Марии одну-единственную мысль: ему жаль. Жаль, что этих лиц никто и никогда больше не увидит. Как они смеются, как хмурят брови, как морщат нос, как складывают в трубочку губы и причмокивают, пробуя горячий кус-кус. У них не будет продолжения, они ни в чем больше не воплотятся, не дадут новых ветвей, новых ростков, новых молодых побегов. Они не передадут свои черты кому-то еще.

— Не стоит сожалеть, — проницательно замечает Мария. — Их больше нет, и что толку, что их лица были такими прекрасными?.. Но думаю, они благословляют нас с небес.

Их нет. А заботится о бесплотных тенях — бессмысленно, вот Мария и ушла с фотографий.

Габриель не хотел ничего сверх того, что обычно хочет молодой человек: просто встречаться с понравившейся ему девушкой, весело проводить время, целоваться в самых неподходящих местах, болтать глупости, совершать глупости, быть прощенным за глупости, говорить о сексе и заниматься сексом, назначать необременительные для кошелька свидания в демократичных забегаловках; ходить на пляж, ходить в кино, произносить неожиданно оригинальные сентенции (вычитанные из книг, но успешно выдаваемые за свои), не думать о будущем и жить одним днем.

Жить одним днем — это главное.

А ему предлагают кардинально изменить существование, да еще под присмотром столпившихся у края облака мертвецов.

И — ублюдка Фелипе с вафельным рожком, Магдалены и прочих, но ублюдок Фелипе особенно оскорбителен.

— …Они благословляют нас, ведь так?

— Да

Каким образом расстегиваются пуговицы?.. Пальцы Габриеля слишком толстые, слишком неуклюжие для таких малюток, он мог бы провозиться с ними бог знает сколько, но добрая Мария и здесь избавляет его от дополнительных хлопот.

Она справляется с перламутровыми каплями, проявляя поистине обезьянью ловкость, раз — и готово.

— То, что сейчас произойдет, очень важно для меня, — сосредоточенно заявляет Мария, после того как пуговицы расстегнуты.

— Для меня тоже, — вторит ей Габриель.

— Ни один мужчина меня еще не касался.

Что-то подобное он предполагал, исходя из обычаев страны, откуда она приехала, и несмотря на светское воспитание и дружбу с людьми из европейских кварталов: она девственница. В любом другом случае этот факт взволновал бы Габриеля, хотя бы ненадолго. Но Мария… Упоминание о девственности — всего лишь фигура речи; девственность не играет для нее никакой роли — ей важно то, что наступит потом, когда девственность наконец-то будет утрачена. Ведь без этой незначительной физиологической корректировки Марии ни за что не стать королевой термитов.

Как бы он хотел ошибиться!..

— Значит, я буду первым? — мямлит Габриель.

— Ты будешь первым и единственным.

— Не волнуйся, я все сделаю осторожно.

— Я знаю. Ты очень милый… Другого бы я не выбрала.

— И мы будем предохранятся.

Лучше бы он этого не говорил!

Мария улыбается, как улыбалась все время, начиная с посиделок на кухне; как улыбалась на фотоснимках со вновь обретенными испанскими родственниками. Но ее четко выписанные брови сходятся к переносице, а глаза моментально становятся влажными — это должно означать крайнюю степень непонимания, обиды и — может быть — гнева.

— Зачем же нам предохраняться, дорогой? Все уже решено. Ана бэкэбэк энта, — скороговоркой произносит она.

— Что?

— Я люблю тебя. Так говорят у нас.

Никогда раньше Мария не прибегала к арабскому, довольствуясь вполне сносным испанским и постоянно совершенствуя его. Но самые главные, по ее мнению, слова она произнесла на родном языке — уж не для того ли, чтобы убедить Габриеля в искренности чувств? Или, напротив, скрыть их неискренность?