А мама дома?

Лежавшая в постели мама взглянула на нее:

– Чудесный сегодня был день. Прямо как в старые времена!

– Да, – согласилась Анна. – Мне тоже было хорошо.

– Мне бы хотелось, чтобы ты побыла здесь подольше.

Мгновенная паника!

– Я не могу, – слишком поспешно произнесла Анна. – Я должна вернуться к работе. И к Ричарду.

– Знаю-знаю, – сказала мама. – Я имела в виду…

– Конечно! Мне бы тоже хотелось задержаться…

Наконец у Анны появилась возможность уйти – спасибо сестре, которая принесла маме ужин.

– Я буду писать тебе каждый день, – сказала Анна, обнимая маму.

Мама кивнула.

– И береги себя. Хорошего тебе отдыха в Альпах. А если захочется, приезжай в Лондон. Позвони нам – и приезжай.

Мама снова кивнула.

– До свидания, дорогая, – сказала она растроганно.

Перед тем как выйти, Анна обернулась, чтобы взглянуть на маму. Мама лежала, откинувшись на спину, как часто бывало в их гостинице в Патни: смешной носик, седые волосы разметались по подушке, голубые глаза смотрят смело, но выдают ее невероятную ранимость…

– До свидания, мама…

Анна была уже в дверях, когда мама сказала вслед:

– И передай Максу, что я его очень люблю!

Анна вышла из больницы – в последний раз – и вдруг потеряла всякое представление о том, что ей делать дальше. Снег пошел сильнее. Он ложился неровным густым слоем на невидимую траву и слабо поблескивал на подъездной дорожке. Рядом остановилось такси, высадив женщину в меховом пальто. Белые хлопья кружились в свете его фар.

– Wollen Sie irgendwo hin? – спросил шофер.

– Ja, bitte![24] – Анна дала ему адрес семьи Голдблатт.

Хильди пребывала в состоянии эйфории. Эрвину было значительно лучше, и доктор, который только что ушел, заверил ее, что у Эрвина не гепатит, а легкая форма желудочной инфекции.

– Мы отмечаем это известие коньяком! – сказала Хильди, протягивая Анне бокал. – Пьем за гепатит, который нас миновал.

– И за храбрых венгров, которые скоро прогонят русских, – раздался голос Эрвина из-за полуоткрытой двери.

Он, как увидела Анна, сидел в кровати с бокалом коньяка в руке, а мятое одеяло было завалено газетами, которые шуршали при каждом его движении.

– Только взгляните! – восклицал Эрвин. – Вы это видели?

– Ну вот, бедная Анна! От одного инвалида – к другому, – сказала Хильди.

Но Эрвин так страстно размахивал газетой с фотографиями, что Анна решила на них взглянуть. На одной был толстый испуганный человек, выходящий из дома с поднятыми руками, и подпись: «Венгерские граждане арестовывают члена ненавистной Тайной полиции». На другой – застреленный полицейский. На груди у полицейского лежала раскрытая тетрадь, как пояснялось в подписи, с именами его жертв. Были фотографии потрясенных политических заключенных, выпущенных из тюрем; детей, забравшихся на захваченные русские танки; фотографии венгерского флага и другого – советского, разорванного прямо посередине – на «серп» и «молот». Его обрывки болтались над парой гигантских сапог – это все, что осталось от статуи Сталина.

– Что они сделали! Что совершили эти замечательные люди! – Эрвин поднес коньяк к губам. – Я пью за них! – воскликнул он и опорожнил бокал.

«Не очень-то для него полезно», – подумала Анна, но была тронута и радовалась возможности хотя бы на какое-то время забыть о маме.

Она улыбнулась и тоже выпила. Даже удивительно, насколько лучше она сразу себя почувствовала.

– Чудесно! – пробормотал Эрвин и снова наполнил оба бокала из бутылки, стоявшей на его прикроватном столике.

Но Хильди забрала бутылку:

– Довольно. Еще передашь Анне свои микробы!

Хильди отнесла бутылку и бокал Анны в кухню, где ждали недорезанные овощи для супа.

– Ну, – сказала она, усаживая Анну на стул, – какие новости?

Анна не знала, с чего начать.

– Завтра я улетаю домой, – сказала она наконец.

– Это хорошо, – ответила Хильди. – А как мама?

К запаху коньяка примешивался запах лука, который резала Хильди. И Анна неожиданно поняла, что устала притворяться.

– Не знаю, – ответила она, серьезно глядя Хильди в глаза. – Если Конрад останется с мамой, то все хорошо. А если нет… Не знаю, что будет.

Хильди ответила ей серьезным взглядом.

– И что ты собираешься с ними делать? Склеить вместе?

– Нет, конечно. Но… – Анне отчаянно хотелось, чтобы ее успокоили. – Ужасно покидать маму, – сказала она наконец. – И все же одна мысль о том, что надо остаться, невыносима. И еще мне кажется, что я делаю только хуже. Я рассказала Конраду… рассказала ему кое-что про маму. Он заверил меня, что это неважно. Но, боюсь, он не прав.

Хильди ссыпала лук в соусницу и принялась за морковь.

– Конрад вполне зрелый человек и понимает, что важно, а что – нет. И твоя мама достаточно зрелый человек, чтобы решать, жить ей или умереть.

Это показалось Анне чрезмерным, абсурдным упрощением, и она рассердилась.

– Все не так просто, – возразила она. – Говорить легко, а иметь с этим дело – совсем другое! Думаю, если бы ваша мать решила покончить с собой, вы бы иначе к этому относились.

Наступила тишина, потому что Хильди перестала резать.