Адвокат амазонки

Дубровская сняла бретельки топа с плеч. Ее взгляду открылись молодые плотные груди, которыми она могла гордиться. Ее тело не требовало от нее каких-то особых усилий по поддержанию хорошей формы. Она всегда была миниатюрная, но с выраженной талией и неплохо развитым бюстом.

Лиза поднесла ладонь и прикрыла ею одну из грудей, на секунду представив себе, что чувствует женщина после операции. Воображение щадило ее. Она видела только свою приятную глазу округлость. Тот снимок из медицинского атласа, который продемонстрировал прокурор сегодня в суде, не имел к ней ни малейшего отношения. И слава богу! Ведь она не могла поручиться за то, как отнесся бы к ее изуродованному телу Андрей. Любил бы он ее так же, как прошлой ночью? Изменилась бы она в его глазах?

Ей внезапно захотелось поговорить с ним об этом, услышать слова утешения и заверения в том, что она для него всегда останется желанной, вне зависимости от того, больна она или нет и сколько грудей у нее имеется в наличии. Она нуждалась в его утешении, но не осмелилась подойти к нему. Он мог бы высмеять ее, сказать, что она ненормальная. Да и какой толк в его словах? Когда приходит беда, люди знакомятся друг с другом заново...

* * *

«...С некоторых пор Павлин стал использовать меня в качестве жилетки.

– Я не знаю, как мне себя с ней вести. Вероника видит все в мрачном свете и ни на секунду не может расслабиться. Она говорит только о своей груди. Это становится невыносимым!

– Она говорит о том, что ее волнует больше всего, – отвечал я. – Сейчас это ее здоровье. Мне кажется это совершенно естественным.

– Да, но от этого можно сойти с ума! Она постоянно твердит про какие-то анализы, про грядущую химиотерапию, про возможный рецидив. За последние дни мой словарный запас существенно пополнился. Биопсия, мастэктомия, гормонотерапия, черт знает что еще. Может, вы знаете, почему она воспринимает свою операцию как конец света?

– Потому что для женщины это зачастую и есть конец света. В вашей жизни ничего не изменилось. Друзья, работа, внешность – все осталось на прежних местах. Для нее же изменилось все, – возражал я.

– Да, но вы не знаете Веронику! – горячо восклицал он и тут же осекался. – Вернее, вы не знаете, какой она была раньше. Она вела активную жизнь, общалась с друзьями, строила планы. Она была красива, но никогда не загонялась по этому поводу. Когда ее подруга сделала подтяжку лица, она смеялась, заявляя, что будет стареть естественно. Что с ней сталось? Она так убивается из-за своей груди, словно на жизнь подрабатывала стриптизом! Вероника – успешная, состоятельная женщина. Ей не надо доказывать, какая она есть, тряся титьками.

– В этом и разгадка, – сказал я. – Вы все время подчеркиваете ее деловые качества, житейскую хватку, успешность. Но Вероника сейчас нуждается не в этом. Она хочет быть уверена, что вы по-прежнему видите в ней женщину. Что она желанна для вас. Если она злится и упрекает, то только потому, что не верит в вашу любовь. Да вы сами, положа руку на сердце, можете сказать, что относитесь к ней как прежде?

Видимо, этот вопрос загнал его в тупик. Он воззрился на меня сначала с недоумением, но потом его лицо исказилось, словно его подкосил приступ невыносимой боли.

– Не знаю, – сказал он. – Честно, не знаю. А как это выглядит, док? Этот ее шрам. Слишком ужасно?

Я неопределенно пожал плечами:

– Если хотите, я могу показать вам фотографии в справочнике.

– Нет! – поспешно ответил он и смутился. – Нет, пока не нужно. Возможно, я сам потом... как-нибудь...

Похоже, Ярослав стал понимать, что между его мечтами о летнем отпуске в Ницце и суровой реальностью лежит пропасть, которую не так уж легко преодолеть, как ему это казалось совсем недавно. Я замечал, что его визиты в больницу становились все реже и короче по времени, пока он их не свел к минимуму, появляясь у нас в отделении только для того, чтобы отметиться. Я видел, как страдала Вероника, изнемогая не от физической боли, а от осознания своего уродства, заброшенности, ненужности.