Афанасий Фет

Дружба Фета с Толстым сохранилась надолго, в отличие от столь тесной идейной близости. Увлечение Толстого «чистым искусством» было одним из этапов его своеобычного, изобилующего изломами духовного пути, реакцией на политические общественные процессы, результатом недовольства собой, очередной попыткой как-то оправдать существование литературы и искусства. Для Фета же вера в идеалы «чистого искусства» была абсолютно органична, сложилась едва ли не с детства, существовала независимо от текущих литературно-общественных баталий, и никто и ничто не смогло поколебать её до конца его жизни. Эту веру он выразил в первой критической статье «О стихотворениях Ф. Тютчева», опубликованной во втором номере нового журнала «Русское слово» (издававшегося тем самым неприятно поразившим Фета графом Кушелевым-Безбородко), куда его привёл старый друг Полонский, в то время один из редакторов журнала.

В этой знаменитой статье, по сути, нет ничего нового для Фета, высказанные там мысли восходят к его ещё университетскому чтению Винкельмана и Шеллинга. Однако в новой ситуации эти идеи принимают форму почти политическую; Фет не только формулирует их, но намеренно придаёт им заострённую форму. Он сразу заявляет: «…вопросы: о правах гражданства поэзии между прочими человеческими деятельностями, о её нравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами, от которых давно и навсегда отделался» — и переходит к тому, что считает сущностью и назначением искусства: «Поэзия, или вообще художество, есть чистое воспроизведение не предмета, а только одностороннего его идеала; воспроизведение самого предмета было бы не только ненужным, но и невозможным его повторением. У всякого предмета тысячи сторон… художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность». Поэт может избирать любые предметы для изображения, поскольку «мир во всех своих частях равно прекрасен»: «Дайте нам прежде всего в поэте его зоркость в отношении к красоте, а остальное на заднем плане»^{369}

. Особенно эпатирующим выглядело безапелляционное заявление, что не только создание произведений искусства, но и способность получать от них подлинное наслаждение — удел избранных. Фет шёл намного дальше других защитников «чистого искусства» — не только Григорьева, для которого вопрос «оправдания» искусства был не праздным, но и Боткина с Дружининым, стремившихся принять более «широкую» точку зрения, признавая за искусством обличительным, посвящённым общественным проблемам определённое, хотя и ограниченное значение.

Фет не ограничился декларациями, а высказал ряд соображений, характеризующих его собственные поэтические принципы. Большое место занимают рассуждения об «объективности» подлинного художника: «Пусть предметом песни будут личные впечатления: ненависть, грусть, любовь и пр., но чем дальше поэт отодвинет их от себя как объект, чем с большей зоркостью провидит он оттенки собственного чувства, тем чище выступит его идеал». Эту удалённость от личности художника воплощает искусство Пушкина: «Я не говорю, чтобы творения (дети) могучих художников не имели с ними и между собой кровного сходства; возьмите нашего Пушкина, вы по двум стихам узнаете, чьи они; но строгий резец художника перерезал всякую, так сказать, внешнюю связь их с ним самим, и воссоздатель собственных чувств совладел с ними как с предметами, вне его находившимися. Каким образом происходит подобное раздвоение чувства и зоркого созерцания? — тайна жизни, как и самая жизнь». В парадоксальной форме высказывает Фет и давнюю шеллинговскую мысль о соединении в творчестве гения порыва и расчёта: «Лирическая деятельность тоже требует крайне противуположных качеств, как, напр., безумной, слепой отваги и величайшей осторожности (тончайшего чувства меры). Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик. Но рядом с подобной дерзостию в душе поэта должно неугасимо гореть чувство меры»^{370}.

Казалось бы, какое отношение всё это имеет к теме, обозначенной в названии статьи? Но и Тютчев, перед стихами которого Фет благоговел и краткое знакомство с которым ценил, вовсе не был для него предлогом высказать своё поэтическое кредо; суждения о старшем коллеге по сочинительскому цеху замечательно глубоки, а сопоставительный анализ пушкинского «Сожжённого письма» и тютчевского «Как над горячею золой…» стоит многих научных статей.