Афанасий Фет

Соответственно и литературный быт, отношения ближайших сотрудников «Современника» не походили на те, которые были во времена Белинского: страстные споры о философских и общественных проблемах, наблюдаемые Фетом в Москве в университетские годы, отошли на второй план. Литераторы и близкие к литературе люди проводили время по возможности не скучно, окунаясь — кто-то поневоле, кто-то с удовольствием — в эту атмосферу. «Весёлое общество», как назвал своих новых приятелей Фет, собиралось на обильные редакционные обеды, проводило время на дачах, получало от жизни другие удовольствия. Под руководством тогдашнего духовного вождя журнала Александра Васильевича Дружинина, плодовитого критика, беллетриста, фельетониста, коллективно сочинялись непристойные стишки (это называлось «чернокнижием»). И журнал, и его круг вполне подходили Фету: его творчество хорошо вписывалось в очерченные тогда для русской литературы рамки: он оставался в пределах интимной лирики, не напечатал ничего прямо верноподданнического, а житейский конформизм компанией не возбранялся.

После долгих лет унылой провинциальной жизни Фет был готов весело проводить время с развитыми людьми. Он участвовал в общих обедах, поездках к «доннам» (и, кажется, даже приобрёл репутацию большого любителя по этой части), принимал участие в «чернокнижии», зачем-то переводя на немецкий и французский языки опусы Дружинина в этом роде (и на старости лет вспоминал об этих «поэмах» не без удовольствия). Ведший дневник таких мероприятий Дружинин записывал: «Обедал, как водится, у Панаева, где нашёл несколько новых лиц: поэта Фета… коренастого армейского кирасира. <…> Перед обедом Фета вводили в мир парголовских идиллий и поэм (имеются в виду „чернокнижные“ стихотворения. — М. М.)… В воскресенье был у Панаева обед, или импровизированный банкет, на котором сошлось человек 20. Сократ (художник Сократ Максимович Воробьёв. — М. М.)

с братом, В. А. Милютин, Фет, Григорович, Анненков, Лонгинов, Тургенев (почти вся русская словесность). <…> Вечер у Михайлова, с Фетом, Григоровичем, казанским профессором Буличем (очень скромным и приличным юношей), Лизой, Полковницей и Пашей. Шумели, смеялись, пили, ели котлеты и рябчики, говорили о поэзии и скандальных историях, увеселение тянулось почти до трёх часов. <…> В воскресенье по обыкновению у Панаева societe peu nombreuse, mais bien choisis[18], Тургенев, Григорович, Фет, Анненков, Лонгинов и т. д. К вечеру беседа о чернокнижии была охлаждена приходом Милютина (В.) и Арапетова. <…> Компания опять собралась превосходная: Тургенев, Анненков, Григорович (вновь успевший купить одну картину), Фет, Лизавета Яковлевна, Краснокутский, а после обеда Гаевский и Лонгинов. После обеда произошло чернокнижие и х. словие (нецензурно. —

М. М.), т. е. чтение сладенького письма В. П. Боткина, поэмы „Хотинской“ и статьи о Литературных гномах. Потом устраивали живые картины: в одной участвовали Григорович (в виде китайца) и Авд[отья] Яковлевна (Панаева. — М. М.)

 — Одалиской, а в другой Гаевский под покрывалом, в образе девушки, молящейся Богу. Всё это было мило…»^{242}

Когда в компании заходила речь о вопросах серьёзных — о политике и философии, — полного согласия между Фетом и другими её членами не было. Оторванный на годы от интеллектуальной моды и литературной жизни поэт сохранил в неприкосновенности взгляды, вкусы и отчасти манеры студента сороковых годов, теперь выглядевшие архаичными. «Но что за нелепый детина сам Фет! Что за допотопные понятия из старых журналов, что за восторги по поводу Санда, Гюго и Бенедиктова, что за охота говорить и говорить ерунду! В один из прошлых разов он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть! „Из чего ты орёшь!“ — хотел я сказать ему на это», — записывал в дневнике Дружинин. Для «весёлого общества» Фет был слишком «серьёзен» (тот же Дружинин замечал, что выражается он «довольно высоким слогом»), по-провинциальному недостаточно ироничен для столичной компании («Этот драгун нестерпим со своими высшими взглядами!»). Никуда не делось его недоверие или равнодушие к гегельянскому прогрессу (твёрдую веру в который сохраняли литераторы «Современника»); оно с самого начала должно было провоцировать разногласия, заставляло Фета высказывать какие-то «реакционные» заявления вроде чрезмерно патриотической декларации, отмеченной Дружининым, казавшиеся его друзьям-либералам возмутительными. Видимо, присущее Фету личное обаяние, которое когда-то испытал на себе Аполлон Григорьев, заставляло компанию «Современника» видеть в его взглядах не проявление подлости и низости натуры, но следствие «дремучести», недалёкости, а возможно, даже глупости или разновидность эпатажа. Представление о Фете как о честном (то есть с благородными убеждениями) «энтузиасте» с «телячьими мозгами» и сумбуром в голове твёрдо установилось в кругу его новых знакомых и позволяло им относиться к нему снисходительно и с симпатией. «Фет был весьма мил»^{243}, — уже в конце января замечает Дружинин.