Афган. Территория войны

– Не смотри, уйди! – заплакала я, представляя, как же он презирает меня сейчас. А он, словно специально, чтоб поиздеваться, не только не ушел, но еще и поднял меня, прижал к груди, заставляя посмотреть ему в глаза:

– В небо смотри и дыши глубоко. Ну, Леся? Давай, девочка, давай!

И я разревелась: он со мной как с маленькой! Как с дурой!

– Старлей, нашатырь, на.

– Что с ней?..

– Да шок у девчонки…

– Ну чего уставились?

– Отгоняй БТР!!..

– Связь, вашу маму!!..

– «Вертушки» на подходе!!

– Собирай раненых, быстро!!

– Уходим!!

– Товарищ старший лейтенант, дайте ей пить…

– У меня спирт есть…

Я, икая, всхлипывая и вздрагивая, слушала разговоры и жалела, что не могу провалиться сквозь землю от стыда, и ненавидела себя за то, что так глупо устроена, за то, что реву, как последняя истеричка, и никак не могу остановиться. И боюсь смотреть по сторонам, чтоб не упасть в обморок от вида крови, не порадовать бойцов повтором рвоты.

Опять что-то жахнуло – «вертушки» пускали дымовые ракеты. Как хорошо, что нас не зажали в ущелье, а обстреляли почти на равнине…

Что-то сломалось во мне в том бою.

Внутренний мир надломился, треснул, как зеркало. И в этом изломе больше не было целостной картины, лишь два фрагмента – я вчерашняя и я сегодняшняя.

Я мылась, не соображая, что делаю, а сама видела погибших ребят, кровь и подлость смерти. Вика сидела на табурете и смотрела на меня с сочувствием, а я боялась смотреть на нее – ее любимого ранили, и сейчас он лежал в палате, под присмотром Рапсодии, а Виктория бросила его и побежала ко мне.

– Иди к нему.

Она мотнула головой.

– Иди, я все равно спать лягу.

– Тебе к нам надо.

– Зачем, я не ранена.

– Ты контужена. Посмотри на себя, ты лет на пять постарела.

Я б и на десять постарела, если б тем самым смогла вернуть погибших ребят.

– Как твой?

– Нормально. Буянит, что зря упекли в постель. Тяжелых уже в полевой госпиталь отправили.

И вздохнула:

– Что тебя понесло с колонной?

– Приказ.

– Ясно. Из Кабула начальство приезжало, утром только улетели. Ох, погуляли. Галке прибыль.

Я легла на постель, обняла подушку, еле сдерживая слезы, – мне не было дела до всего разом.

– Ты поплачь, Олеся, легче станет.

– Нет, знаешь как мне стыдно?

– Вот тебе раз! Это чего ж тебе стыдно?

– Меня стошнило, представляешь, при всех! Я вела себя как последняя идиотка! Ревела…

– Ага, поэтому Соловушкин рапорт на представление тебя к награде подал, да?

Я зарылась лицом в подушку: какой рапорт, какая награда?! Она что, не слышала о чем я?

А ребята? Она что, не понимает, что они погибли?! Что Чижа больше нет!! Нет Темраза, Ришата, Дао. Нет! Их не-е-ет!!..

Господи, Господи, Господи!!

Куда Ты смотришь и видишь ли вообще?!..

Мне дали два дня выходных.

Богатство.

Приз.

Но что с ним делать?

Я лежала и глядела в потолок, а за стенкой слышалось изрядно надоевшее мне за два месяца службы монотонное скрипение кровати. Галка зарабатывала себе на жизнь в Союзе без выходных. Еще бы, через месяц ее контракт закончится, а в месяце всего тридцать дней. Нет, на счастье Галки, в августе тридцать один день.

У каждого свое счастье.

Я отвернулась к стене и с головой укрылась простынею.

В комнату постучали, скрипнула дверь. Я хотела сказать посетителю все что думаю, не стесняясь в выражениях, но увидела Пашу. Он в нерешительности застыл у входа, обнимая какие-то банки, фляжку.

– Ты?

– Я, – заверил. Сгрузил провиант на стол и подошел ко мне. – Гостинцы принес.

– Вижу, спасибо.

Я лежала и глядела в потолок, а за стенкой слышалось изрядно надоевшее мне за два месяца службы монотонное скрипение кровати. Галка зарабатывала себе на жизнь в Союзе без выходных. Еще бы, через месяц ее контракт закончится, а в месяце всего тридцать дней. Нет, на счастье Галки, в августе тридцать один день.

– Мелочь, – поморщился он и присел напротив меня, пододвинув табурет. Минута, десять – а он молчит и только смотрит. Потом взял мою руку и давай ладонь изучать, пальцем водить. Я не отдернула. Павел осмелел и поцеловал ее нежно, чуть касаясь, потом каждый пальчик и улыбнулся мне смущенно, как мальчишка. У меня слезы на глаза навернулись.

– Не плачь, Олеся, – отер слезу и вздохнул. – Олеся… У тебя даже имя теплое, как солнышко.

– Кандагара?

Павел опустил взгляд:

– Война, Олеся. Она всех перемалывает: мужчин, женщин, детей, стариков. Мы на ней звереем, вы…

– Опускаемся?

Он мотнул головой:

– Ломаетесь.

– Я не сломалась.

– Не ты. Но если о тебе говорить, то… лучше б ты уехала, Олеся.

– За этим и пришел?

– Нет, конечно, нет, – мотнул головой. – Наши братьев поминать собрались. Тебя приглашают. Пойдем?

Я зажмурилась:

– Нет. Не могу, извини.

– Плохо?

Я прислонилась лбом к его груди и вздохнула:

– Не то слово. Реву и реву.