Агасфер. Золотая петля. Том 1

А Машка-Шарабан продолжала все больше и больше с упоением осваиваться с ролью светской «жрицы любви». Подаренный ей Семеновым бронепоезд (!) она, к примеру, велела выкрасить в желто-канареечный цвет, под лампасы Григория Михайловича, и с удовольствием на нем каталась. Причем изобрела свой способ общения с машинистом: тому было велено выставить над своей будкой большой железный щит, в который мадам Семенова время от времени стреляла из подаренного тем же Семушкой револьвера с перламутровыми накладками. Звякнет над головой машиниста попавшая в щит пуля единожды – надобно остановиться. Два-три раза загремит от попаданий щит – пропало дело! Тогда только успевай подбрасывать в топку дров: мадам, пропади она пропадом, желает кататься с ветерком!

А еще взяла на себя Мария Михайловна Семенова непростые хлопоты вселенской заступницы и просительницы: сам-то Верховный был крутенек и на попытки подношений по поводу и без повода реагировал весьма болезненно. Чуть чего, хватался за револьвер и безжалостно открывал огонь по неразумным ходокам, норовившим попросить атамана о «безделице» – дать вагон-два для эвакуации семейства или, скажем, пожаловаться на ущерб, причиненный господами офицерами где-нибудь в клубе. Последнее было не редкостью: расшалившиеся семеновцы частенько превращали обстановку клубов и кафешантанов в груды обломков.

Со временем просители быстро поняли (а кто не понял – тому подсказали), что в деликатных случаях надлежит обращаться не к самому, боже упаси, а к

самой. Машка-Шарабан не брезговала ничем, отдавая, впрочем, предпочтение дорогим мехам и золотым украшениям. Получив подарки, Машка бестрепетно шла к Семенову и запиралась с ним в комнате отдыха за спальней. А там, глядишь, басовитый рык Верховного понемногу стихал, умильное воркование становилось громче, а довольное сопение Семенова завершало дело. Выпорхнув из спальни и оправляя на ходу помятое платье, мадам с сияющими глазами искала просителя и передавала ему выпрошенную размашистую резолюцию Верховного, или успокаивающе давала приложиться к ручке:

– Ну-ну, Вольдемар, успокойтесь, пожалуйста! Григорий Михалыч обещался восстановить ущерб, нанесенный вашей ресторации, из полковой казны! Но вы тоже должны понять, Вольдемар: мальчикам нынче так скучно… Ну, вот и славно, вот и договорились!

И бежала поскорее примерять обновку, часто хвастаясь ею и перед мужем.

Крепко подвыпив (что с атаманом за последнее время случалось все чаще и чаще), Семенов считал своим долгом шепотом объяснять свою «политику всепрощения» ближайшему кругу:

– Да знаю, знаю я все про Машку! Но что тут поделаешь? Она замуж выходила за полководца, за рубаку отчаянного, который одним движением бровей двигал полки и дивизии. А теперь? Тьфу! Она у меня, лапушка, и языки знает, и по философическим вопросом с ней не поспоришь. На фортепьяно играет – все забыть можно, когда слушаешь…

«Дирижируя» вилкой с нанизанным на нее упругим белым грибком, атаман продолжал философствовать:

– Ее душа – это черт знает какая глубина! И какая этой глубине нужна ежедневная подпитка! Она в душе – царевна. Дочь простого иерея – а ты подумай! Какая силища внутри… А я нынче что? Не вояка, не пример для вдохновения. Обабился, задипломатился вконец – вот ей и скучно со мной. Играет, вдохновения ищет, где может…

Атаман безнадежно махнул рукой, и грибок, сорвавшись с вилки, улетел за соседний стол. Недоуменно поглядев на пустую вилку, атаман швырнул ее под стол, взял собеседника за галстук:

– Но – любит, понимаешь, – любит! Я чувствую! Я боюсь ее потерять, и все ей прощаю! Понимаешь, полковник? Все!..

Тут разве поспоришь! Собеседник понимающе кивал, наполнял хрустальные рюмки «двойной очищенной» и торопливо, но со значением предлагал тост:

– За любовь, ваше высокопревосходительство! За нее, великую! За нее, проклятую!

– Эк ты точно сказанул, – умилялся атаман, смахивая с пегого уса слезу. – В самую суть попал – великая и проклятая!

Но любовь любовью, а все расспросы супруги насчет золота и дальнейших планов Семенов то с грубоватой шуткой, то со злинкой пресекал. Уж как Машка-Шарабан не пыталась выведать – сколько в банковских подвалах «злата-серебра» – не получалось!

Еще в конце лета 1919 г. атаман Семенов перебросил все свои казачьи полки в Восточное Забайкалье, отказался от активных военных действий на Амурском и Верхнеудинском направлениях и осел в осточертевшей ему Чите, где установил военную диктатуру. Конечно, его военная мощь значительно усилилась, когда на исходе зимы 1920 г. закончила свой переход от Омска до Читы 30-тысячная армия генерал-лейтенанта Каппеля, любимца адмирала Колчака. Сам Каппель въехал в семеновскую столицу в сосновом гробу, накрытом знаменами его лучших дивизий. Где-то за Нижнеудинском сани, в которых ехал Каппель, провалились в быструю горную реку Кан; через три дня он скончался от воспаления легких.