Агасфер. Золотая петля. Том 1

Подхватил сползающее на пол тело, удержал. Свободной рукой открыл наружную дверь – в нее тут же ворвался жгучий морозный ветер. Волоков вытолкнул убитого в дверной проем, швырнул вслед и сослуживший службу пистолетик. Перекрестился – и тут же с сожалением вспомнил об ордене. Забавная вещица… Впрочем, черт с ним! Он начал закрывать тяжелую дверь и тут же увидел на заплеванном полу тамбура коробочку с орденом Сибирского правительства. Волоков мгновенно забыл о Рейнварте, живо поднял орден и вернулся на свое место…

Глава двенадцатая

Человек с литерного поезда

(Сибирь, станция Залари, 1920 год)

Ефим всегда, сколько себя помнил, спал чутко. Наверное, все таежные жители таковские, чуть смущенно объяснял он свою сторожкость тем, кто поражался его способности проснуться от малейшего шороха. Вот и сейчас он мгновенно открыл глаза, едва с пола донесся еле слышный стук потерянного мышью кедрового орешка. Скосил глаза – а на толстых плахах зимовья целый выводок зимних «постояльцев» суетится. Летом-то редко в людское жилище лесные мыши заглядывают, а зимой уж непременно: и тепло рядом с человеком, и с голоду не пропадешь.

Нахмурился Ефим, поморгал. К мышам, как и к прочим таежным соседям, он относился вполне добродушно. А под настроение и баловал иногда, оставляя на лавке край лепешки или кусочек картофелины, свиную шкурку. Но к своим припасам старый таежник относился строго, без скидки на аппетит хвостатых «постояльцев». Мука, крупы хранились в железных посудинах с плотными крышками. Что полегче – висело в мешочках на вбитых под невысоким потолком крючках. Туда «постояльцы» добраться никак не могли – где ж они орешком разжились?

Так и не найдя ответа на этот вопрос, Ефим снова прикрыл глаза, но уснул совсем ненадолго, пробудился со стоном и уже напрочь: приснился ему ломоть свежего пшеничного хлеба! Кому что, со смешком подумал он: мышам и орешек в радость, а человеку хлеб насущный подавай!

Сколько же не показывался Ефим в своем селе, сколько «куковал» на своей дальней заимке? Прикинул – и получилось, что аккурат со Дня святой великомученицы Варвары[77]. А нынче у нас что? Крещенский сочельник[78]

 – стало быть, больше месяца Ефим на заимке пробыл. И еще бы не пошел в деревню, если б не этот приснившийся ломоть.

Он долго лежал с открытыми глазами, живо представлял себе свежий хлеб на белой крахмальной скатерке – пахучий, ноздреватый. А рядом с ним – добрый шмат соленого сала с мясными прожилками. Лепешки-то Ефим на своей печурке в заимке пек, кулеш варил по потребности, но порой, как вот нынче, хотелось ему не лесного, а деревенского. К тому же и патроны с картечью у него кончались – а в тайге мало ли какой случай! И небеса, говорят, нынче ночью открываются – вот он и попросит у них чего-нибудь этакого…

Решено – стало быть, надо делать! Долго не думая, Ефим сполз с лежанки, без суеты собрался в дорогу. Подумав, захватил с собой не старенький дробовик, а винтовку со снайперской оптикой, выменянную после японской войны у возвращающихся с фронта солдат за самогон и десяток беличьих шкур. Очень он этой винтовкой дорожил, приловчился стрелять, глядя в навинченную поверх ствола трубочку со стеклышками. Даже регулировать прицел научился – вовсе не дураком был Ефим! И выменять у него ту винтовку дружки-охотники пытались, и купить – большие деньги давали! Красный уполномоченный и вовсе хотел ее конфисковать, потрясая каким-то питерским мандатом, – никому не поддался Ефим, винтовку сохранил. И всякий раз, наведываясь с заимки в родные Залари, от греха прятал винтарь в дупло трухлявого ясеня, еще не доходя до чугунки, за которой раскинулось село.

Прицепил он к катанкам широкие охотничьи лыжи, подбитые мехом с ног косули, привязал к поясу снегоступы. В мешочке черствая лепешка и немного вяленой медвежатины – а куда больше? Задолго до темноты рассчитывал Ефим добраться до Заларей. Дверь заимки поленом подпер – и в путь-дорогу.

Он любил тайгу во всякое время года, и не променял бы ее ни на один городской пейзаж. Весной Ефим мог на четверть часа замереть в молодом кедраче, рассматривая и нюхая набухшие почки на молодых деревьях, истово вдыхая острый запах влажной земли, начинающей освобождаться от снежного панциря. А еще весной тайга наполнялась густым ревом сохатых, ищущих подруг.

Летом тайга нравилась ему густым ароматом неяркого разнотравья и звонким цокотом невидимых с земли белок и бурундуков. Но если мелким лесным зверькам в вершинах было просторно, то у подножья лесных великанов порой и пешему не пройти. По берегам таежных ручьев – густая кочковатая чаща. Ветви и стволы переплелись, в болотцах дна нет – оступился, и засосет человека без следа.

Осенью тайга словно замирает, тревожно посвистывает ветром в вершинах деревьев, грозно трещит сухостоем под напорами бурь. Под низким солнцем сияют, словно предупреждая о скором наступлении поры зимнего безмолвия, снежные верхушки далеких гор. У земли по утрам клубится легкая дымка.