Агнесса из Сорренто

– Это она! – проговорил он. – Она, собственной персоной! Божественная Агнесса, чистая лилия, чудная звезда, несравненная среди женщин!

– Вижу, вы уловили сходство, – промолвил монах, слегка покраснев. – Знаю, многим представляется сомнительным обычай показывать священные предметы в образе земных, но если какой-нибудь смертный особенно одарен Божественным духом, воссиявшим даже на лице его, то, возможно, сама Пресвятая Дева избрала его, дабы открыться в нем.

Кавалер так пожирал глазами рисунок, что едва ли слышал произнесенные извиняющимся тоном речи монаха; держа изображение Богоматери на вытянутой руке, он принялся с восхищением пристально разглядывать его.

– Вы, несомненно, талантливый рисовальщик, святой отец, – сказал он. – Кто бы мог подумать, что под монашеским куколем таится такой творческий дар.

– Я насельник монастыря Сан-Марко во Флоренции, о котором вы, может быть, слышали, – ответил отец Антонио, – и недостойный последователь Фра Беато Анджелико, Божественные видения которого вечно пребудут с нами, и в неменьшей степени ученик знаменитого Савонаролы, слава которого гремит по всей Италии.

– Савонаролы? – с живостью откликнулся его собеседник. – Это упоминание его имени заставляет трепетать грешников и злодеев, называющих себя папой и кардиналами? Вся Италия, весь христианский мир протягивает ему руку, моля избавить их от этих мерзавцев. Отец мой, расскажите мне о Савонароле: как живет он и чего добился?

– Сын мой, вот уже много месяцев, как я покинул Флоренцию; с тех пор я пребывал в местах глухих и отдаленных, поправляя часовни и божницы и наставляя самых бедных и жалких из стада Господня, рассеянного и брошенного праздными пастырями, которые только о том и думают, как бы насытиться плотью и согреться руном тех овец, за коих пожертвовал жизнью Добрый Пастырь. Обязанности на меня были возложены самые скромные и простые, ведь мне не дано обличать и разить словом, подобно моему великому учителю.

– Так, значит, вы не слышали, – подхватил кавалер, – что его отлучили от церкви?

– Знаю, ему угрожали такой карой, – откликнулся монах. – Но я не думал, что эта участь может постигнуть человека столь святой жизни, столь безупречной нравственности, столь явно и столь открыто вверившего себя Господу, что в нем словно бы возродились дарования первых апостолов.

– Всем известно, что Сатана всегда ненавидит Господа, – произнес кавалер. – А если и есть на земле кто-то, одержимый дьяволом, это Александр и его клевреты. На них лежит печать их омерзительных пороков, и печатью этой отметил их сам дьявол, признав в них свое отродье. Дьявол воцарился на Святом престоле, похитил папские регалии и издает законы и указы, направленные против добрых христиан. Что же делать им в таком случае?

Монах вздохнул с встревоженным видом.

– Трудно сказать, – отвечал он. – Мне известно лишь, что еще до того, как я уехал из Флоренции, наш настоятель написал французскому королю об ужасном положении вещей в Риме и всячески подвигал его созвать церковный собор. Но я очень опасаюсь, что послание это попало в руки папы.

– Я скажу вам, что делать, святой отец! – воскликнул молодой человек, вскакивая с места и хватаясь за меч. – Мы должны сражаться! Нашу судьбу надобно решать мечом! Разве не мечом был отнят у неверных Гроб Господень? А теперь мечом надлежит спасти священный город от неверных более гнусных, чем турки. Если мы потерпим такие мерзости в священном городе, то через какие-нибудь двадцать лет на земле не останется христиан. Александр, Чезаре Борджиа и синьора Лукреция одним своим существованием грозят изгнать религию из мира. Глядя на них, мы жаждем вернуться к язычеству наших предков-римлян, которые вели жизнь достойную и высоконравственную и совершали подвиги, презирая взяточничество и обман. Они почитали Бога своими благородными деяниями, хотя и почти ничего о Нем не ведали. Но папа и его присные позорят матерей, которые произвели их на свет.

– Все, что ты говоришь, – правда, до единого слова, сын мой, – промолвил монах. – Увы! Вся тварь совокупно стенает и мучится[41] от творимых ими бесчинств. Часто видел я, как настоятель наш терзался и боролся с Богом[42], пытаясь понять, за что ниспосланы нам эти страдания. Ибо к чему исходили мы вдоль и поперек всю Италию, проповедуя и радея о насаждении в народе нравственности, если с самой горы Сионской, с высоты святилища, струятся мерзостные потоки грязи? Кажется, настала пора, когда терпеть это уж нет мочи.