Агнесса из Сорренто

– Святой отец, Агнесса принадлежит мне по праву глубочайшего благоговения и преданности, какую только может испытывать мужчина к женщине, – принадлежит мне, потому что любит меня. Ибо я знаю, что она любит меня, знаю это лучше, чем она отдает себе в том отчет, бедное невинное дитя! И я не отрекусь от нее, чтобы обречь на жалкое существование в холодных стенах монастыря или на жизнь с тупым, невежественным крестьянином. Я человек слова и докажу свое право на нее пред лицом Господа и человека.

– Хорошо-хорошо, сын мой, как я уже говорил, прояви терпение, не все сразу. Для начала помолимся и отойдем ко сну, утро вечера мудренее.

– Что же, святой отец, вы поддержите меня в этом деле? – спросил молодой человек.

– Сын мой, я желаю тебе всяческого счастья, и, если союз ваш будет заключен ко благу вас обоих, я готов поддержать тебя. Но, как я уже говорил, не торопись, потерпи. Мы должны понять, как поступить. Я выясню, как обстоят дела, и можешь быть уверен: если пойму, что это не противоречит моей совести, помогу тебе.

– Спасибо, святой отец, спасибо! – воскликнул молодой человек и преклонил колени, принимая прощальное благословение монаха.

– Мне кажется, – добавил монах, остановившись на пороге и еще раз оборачиваясь, – тебе не стоит навещать меня в моем нынешнем жилище, а не то поднимется буря, усмирить которую я не сумею. По воле людей куда более могущественных, чем я, она обрушится на бедняжку с такой силой, что сердечко ее может не выдержать и святые призовут ее к себе слишком рано.

– Хорошо, святой отец, тогда приходите сюда ко мне завтра, в это же время, если считаете меня хоть сколько-то достойным своего пастырского наставления.

– Буду рад подать его тебе, сын мой, – промолвил монах. – Да будет так.

И он вышел из дому как раз в тот миг, когда соборный колокол стал призывать на вечернюю молитву, а все прохожие склонили голову, благоговейно шепча святые слова.

Глава 14

Борьба в душе монаха

Золотистый солнечный свет весеннего утра, падая в тенистый внутренний двор-клуатр капуцинского монастыря, терял всю свою яркость, приобретая неожиданно мрачный оттенок. Рыжевато-коричневые стены были испещрены желтыми и оранжевыми пятнами лишайника, а из трещин там и сям выглядывали неустрашимые пучки травы или даже золотистых цветов, выделявшиеся на фоне общей полутьмы. Галереи с каменными арками окружали квадратную площадку, усаженную темным кустарником. Росли здесь и высокие траурные кипарисы, судя по невероятной их вышине и словно покрытым ржавчиной, густым, намертво сцепившимся веткам, появившиеся здесь в незапамятной древности. Виднелись здесь и тощие узловатые оливы, со стволами, искривленными настолько, что они стали походить на свернувшихся в клубок змей, с ветками, скрученными так, словно какой-то злобный великан пытался сплести из них венок, с буграми и наростами на коре, точно замершие в диких, неестественных судорогах. Вид всех этих растений был таков, будто это пустота исторгла их в каких-то невероятных, спазматических конвульсиях, а не произвела на свет спокойно и мягко развивающаяся природа. Попадались в монастырском дворе и разросшиеся розетки алоэ, с голыми остовами высохших цветочных стеблей, возвышающимися над темными мясистыми листьями или уже отпавшими и гниющими на земле рядом с ними. Внутренний двор монастыря явно предназначался для выращивания кустарников и цветов, но буйная древесная поросль уже давно настолько лишила их солнечного света и свежего воздуха, что даже трава не могла укорениться под ее ветвями. Землю сплошь покрывал слой влажного зеленого мха, на котором кое-где валялись опавшие мертвые сучья да виднелись папоротники и плауны, ушедшие своими зелеными ворсистыми корнями глубоко в сырую почву. Несколько полуувядших роз и жасминов, сохранившихся от тех дней, когда здесь царили цветы, до сих пор боролись за существование, но вид имели столь бледный и вялый, что явно проигрывали схватку, и тянулись ввысь словно бы в мучительной жажде захватить хоть глоток воздуха посвежее. На самом деле весь сад мог показаться символом той жизни, что его окружала: остановившейся в своем развитии, нездоровой и погруженной в глубокий застой, оторванной от яркости и многообразия, даваемого той открытостью и свободой, – жизни, где сильные натуры, пытаясь вырваться, подвергаются калечащему, уродующему воздействию окружающей обстановки, а слабые обретают в ней подходящий приют, низменный и недостойный.