Ахматова. «И я сказала: – Могу»

Это абсолютно точная самохарактеристика. Действительно, почти все ее тексты сводимы к этому признанию. Но при этом Ахматова с абсолютно кафкианской силой умудрялась за всех почувствовать себя последней из всех. Вот Жолковский все время задает вопрос: «На каком основании мы камерного любовного поэта называем «златоустой Анной всея Руси»? Что в ней, собственно, русского? Почему мы можем говорить о том, что Ахматова стала голосом России?» Очень многих эта мысль посещает. Ну почему она, камерный поэт, который всю жизнь говорит о своем узком мирке камерных переживаний, – почему этот поэт становится голосом всей России? Ребята, ответить на этот вопрос удивительно просто: потому что этот поэт для всей России, бесконечно униженной, задает нормальную матрицу поведения. Вот ведите себя так – и вы в любом унижении будете неуязвимы. Сделайте из вашего унижения величие.

«Так много камней брошено в меня,Что ни один из них уже не страшен,И стройной башней стала западня,Высокою среди высоких башен».

Она из этих камней сложила себе башню. Попробуйте из этого, из этих плевков сделать диадему. И ничего, получается, ведь мы действительно смотрим на королеву Ахматову, которая умела смотреться королевой в вечно рваном халате. Халат был разорван по шву, и в нем она производила впечатление королевы в мантии, королевы в изгнании, которая, как мантию, носит эту рвань. Действительно, надо так уметь. И если человек это умеет, то почему бы ему не пользоваться этой последней защитой? Ведь мы же любим людей бедненькими, мы любим, чтобы мы их могли всегда пожалеть. Как вечно жалующийся Довлатов, который не испытал и десятой доли ахматовских страданий. Мы очень раздражаемся, когда человек, в которого мы кидаем камни, с каждым камнем поднимается на своем пьедестале еще выше. Мы хотим, чтобы нам поплакались, а этого мы от Ахматовой не дождемся никогда.

«Я глохну от зычных проклятий,Я ватник сносила дотла.Неужто я всех виноватейНа этой планете была?»

Масштаб бедствия здесь планетарный: она одна на планете отвечает за всех. И это грандиозно работает.

Еще я очень люблю у студентов иногда спросить, почему, собственно, в 1937–1938 годах одна Ахматова сумела написать стихи о терроре, оставить прямой репортаж из этих времен. Смотрите, какой на самом деле ужасный парадокс. О терроре написаны два произведения в то время, когда он происходит. Сидящие не могут писать, понятно. Или могут, как Бруно Ясенский, запоминать стихи в камере. Прозаик Ясенский написал стихи, и они до нас дошли. Но больших произведений о терроре (или, во всяком случае, сюжетных, осмысляющих) – два: «Реквием» Ахматовой и «Софья Петровна» Чуковской.

Для того, чтобы сделать два этих текста, нужны были два полярных мировоззрения – абсолютная герценовская ригористическая моральная правота Чуковской (которую Габбе называла Немезида-Чуковская, и это так и было), и моральная неправота Ахматовой. Почему Ахматова сумела написать «Реквием»? Потому что стихи о терроре пишутся растоптанными людьми, а для нее позиция «растоптанного человека» органична с самого начала. Ведь это же человек с тем лирическим героем, унаследованным напрямую от Некрасова, с тем протагонистом, которого никак язык не повернется назвать человеком идеальным, – наоборот, это стихи человека грешного, виноватого, признающего эту виноватость. Кто из других поэтов мог бы об этом написать? Даже Мандельштам о собственной ссылке сумел написать очень косвенно, очень опосредованно.

«Я молю, как жалости и милости,Франция, твоей земли и жимолости».«Лишив меня морей, разбега и разлетаИ дав стопе упор насильственной земли,Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли».

Это все-таки позиция победителя: «Чего добились вы? Губ шевелящихся отнять вы не могли». А у Ахматовой – это позиция растоптанного человека:

«Зачем вы отравили водуИ с грязью мой смешали хлеб?Зачем последнюю свободуВы превращаете в вертеп?»

Для того, чтобы быть абсолютно правой, нужен ригоризм Чуковской. Для того, чтобы написать репортаж о раздавленных, нужна Ахматова.

«Вместе с вами я в ногах валяласьУ кровавой куклы палача.Нет! и не под чуждым небосводомИ не под защитой чуждых крыл –Я была тогда с моим народом,Там, где мой народ, к несчастью, был».