Ахматова. «И я сказала: – Могу»

Не лучше, не хуже, с этим народом в этой кровавой грязи она валялась вместе со всеми. Она придет к Сталину, помните, «овцою на нетвердых, сухих ногах», чтобы спросить:

«Сладко ль ужинал, падишах?И пришелся ль сынок мой по вкусу

И тебе, и деткам твоим?»

Это ужасное ударное «е», ужасное это блеяние чувствуется здесь. Это измывательские стихи, конечно. Но это и стихи глубочайшего отчаяния, глубочайшего унижения. Говорить от лица униженного поэта – такое может в русской традиции только Ахматова. И этим своим унижением она побеждает.

Я, кстати, думаю иногда, что поэт каким-то образом свою посмертную судьбу незаметно сопровождает. Я свою первую Ахматову получил, когда мне подарила любимая учительница ахматовский том. Но это ведь еще не было судьбой. А настоящая Ахматова ко мне пришла сравнительно недавно, когда я шел здесь рядом, по Арбату, и ко мне подошел мужичонка, которому очень нужно было похмелиться. Это было видно по нему, что похмелиться ему было совершенно необходимо. И вместе с тем с каким-то великолепным достоинством он протянул мне сборник в ручном переплете, рукодельном, и сказал, что он мне за тысячу рублей готов этот сборник продать. Ему действительно нужны были деньги, и понятно было на что. Я увидел, что это был ахматовский сборник из шести книг 1940 года, чудом вышедшая книга, никто не понимал, как она вышла и почему. Так сложились обстоятельства, что только эта тысяча у меня с собой и была. Но поскольку я, собственно, никогда не похмеляюсь, да и не пью уже очень много лет, я с готовностью ему эту тысячу отдал. И вот эту драгоценную Ахматову (хотя, конечно, этот сборник стоит больше) понес домой. В мужичонке действительно было много достоинства, потому что человек, который в таком похмельном состоянии продает прижизненную Ахматову, – в этом есть какой-то момент «за гроши отданного чуда».

И вот когда я прочел этот сборник, я обнаружил поразительную вещь. Конечно, место Ахматовой среди поэтов ХХ века, может быть, немного потеснено Мандельштамом, что она сама охотно признавала, Маяковским при жизни, Цветаевой после смерти, Пастернак тут тоже постарался немного. Наверное, она выглядит слишком скромно. Но по одному параметру она их превосходит безусловно, и этим куплено ее абсолютное первенство в некотором отношении – у нее плохих стихов нет (или она их умудрилась не напечатать). Вот в этом довольно толстом сборнике нет ни одного слабого стихотворения. У Пастернака их полно, и он совершенно их не стесняется. Эта знаменитая речь на Минском пленуме: «Товарищи, какое-то время я буду писать черт знает как, вы должны меня понять, я прыгаю, я нахожусь в прыжке». Пастернак каждый новый период своего творчества начинает с очень слабых текстов. Потом это постепенно доходит до такой вершины, как «Спекторский», или до таких стихов, лучше которых никто не написал в ХХ веке, как «Рождественская звезда». Но начинается это, простите меня…

«Я понял: все живо.Векам не пропасть,

И жизнь без наживы –Завидная часть.‹…›

И смех у завалин,И мысль от сохи,И Ленин, и Сталин,И эти стихи».