Ахматова. «И я сказала: – Могу»

Безусловно, бывает и хуже. Конечно, его можно понять, как он сам писал искренне, это была попытка жить в духе времени и в тон с ним. Но иногда действительно было «черт знает как». Гений, ему можно. Мы любим его – нам тоже можно. Сколько чудовищных стихов у Мандельштама! Из них потом вырастают гениальные, но он не отбрасывает прежние куски и прежние кусты, и из них вырастают кусты смыслов. Попробуйте кто-нибудь прочесть и разобрать любое из «Восьмистиший», и вы поразитесь их бредовости и бессмысленности, их полной непроизносимости («И лепет из опыта пьет…»). Это гениально, конечно, но очень плохо, у него таких стихов довольно много. У Ахматовой таких стихов нет в принципе, к тому же они все короткие, они все не успевают испортиться на этом пространстве. И Ахматова – это чудо абсолютно мраморного совершенства с самого начала. Вот конфликт – совершенство, которое расписывается в абсолютном унижении. Когда-то Аля Эфрон, великая Аля Эфрон, которая всегда давала самые точные определения, сравнивая поэзия ахматовскую с поэзией материнской, сказала: «Она – совершенство, и в этом, увы, ее предел». Но, знаете, я вам скажу, это не так мало, потому что, как говорил Сальвадор Дали, «а вы не бойтесь совершенства, вам его не достичь». Это на сам деле очень хороший комплимент. Конечно, за пределы своего совершенства Ахматова выйти не может, поэтому там, где Цветаева, например, пишет «Поэму воздуха», показывая посмертные странствия души, вырываясь за все возможные пределы, Ахматова этого не напишет. Ахматова напишет другую вещь – «Поэму без героя». Ведь удивительно, как они друг друга не поняли. Ахматова прочла Цветаевой «Поэму без героя», первую часть, а Цветаева прочла «Поэму воздуха», и обе не поняли абсолютно. Ахматовой показалось, что это про перелет Линдберга, а Цветаевой показалось, что это про Пьеро, Арлекинов и Коломбин. Хотя это про совершенно другое.

И вот здесь мы переходим ко второй теме, которая мне представляется вообще самой сложной. Речь пойдет о «Поэме без героя», произведении, которое сама Ахматова невероятно ценила, и никто не ценил, кроме нее, потому что никто не понимал, а она не объясняла. Между тем, все чрезвычайно просто. Любимый вопрос, на котором тоже мне очень нравится валить теперь уже американских студентов – потому что русским на этот вопрос очень легко ответить, они эти даты помнят. Поэма в общих чертах написана в 1940 году, а действие происходит в 1913 году. Что объединяет эти два года? Предвоенные, конечно, нам-то легко, мы все понимаем, что такое 1941 год, а для них война началась в 1939-м. Это два предвоенных года. И поэма-то эта, в общем, о войне. Этого почему-то никто не хочет понимать, хотя это там написано абсолютно открытым текстом. Анна Андреевна сама сослужила вещи довольно худую службу тем, что никогда не снисходила до объяснений. «Ни разъяснять поэму, ни изменять ее я не буду. «Еже писахъ – писахъ». Вещь в таком виде существует. Но если бы она снизошла хоть раз до автокомментария, а не выписывала просто экзотические, часто довольно идиотские расшифровки поэмы, то мы бы поняли, о чем там речь. Кстати говоря, рассматривать ее надо в контексте двух других очень важных текстов русской литературы того же времени. Это «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама и «Вальс с чертовщиной» Пастернака (и весь его переделкинский цикл 1940 года). И, конечно, в одном контексте с ахматовскими предвоенными стихами.

«Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит.Крапиве, чертополохуУкрасить ее предстоит.‹…›

Так вот – над погибшим ПарижемТакая теперь тишина».

Ахматова вообще всегда войну очень точно предчувствовала. Предчувствовала же она ее в 1914 году, когда никому не приходило в голову, что война – вот она, рядом. Мандельштам не чувствовал, Пастернак не чувствовал, а Ахматова писала:

«Пахнет гарью. Четыре неделиТорф сухой по болотам горит.‹…›Только нашей земли не разделит

На потеху себе супостат:Богородица белый расстелетНад скорбями великими плат».