Алая лента

Когда я впервые после долгого перерыва вдевала нитку в иголку, у меня слегка тряслись руки и сводило пальцы, но я принялась за боковой шов юбки. Воткнуть иглу. Протянуть нитку. Следом за первым стежком — второй, третий и дальше без счета. Оказалось, что я по-прежнему могу шить, мои навыки не исчезли, и вскоре я вошла в привычный рабочий ритм. Я шила и чувствовала себя почти счастливой.

Забившись в угол на верхнем ярусе нар, сгорбившись, чтобы сделаться незаметнее, я шила и шила, стежок за стежком, шов за швом. Впрочем, спрятаться я пыталась напрасно, женщины стайками кружили рядом с моими нарами, некоторые даже залезали, словно голодные обезьяны, наверх, посмотреть на то, как я шью. И чем больше сшитые вместе куски ткани начинали походить на платье, тем больше полосатых собиралось посмотреть на меня. С одной стороны, их внимание согревало меня, с другой — заставляло нервничать. Разумеется, я никого не прогоняла, потому что хорошо понимала, как приятно им увидеть простую сценку из прошлой, нормальной жизни — сидящую за шитьем девочку.

Я знала, что должна каким-то образом успокаивать своих зрительниц, не давать им слишком возбуждаться, а самое главное, не позволять трогать руками платье. И тогда я набрала в грудь воздуха и, по примеру Розы, начала:

— Я никогда не рассказывала вам о бедной портнихе, сшившей себе волшебное платье, которое могло перенести ее в Город Света?..

Честно скажу, это получилась не самая увлекательная история на свете, даже не самая хорошая. Роза была несравнимо лучше в этом.

Не только в историях, все на свете было гораздо лучше, пока была жива Роза. Я очень, очень сильно тосковала по ней.

* * *

Прошел ряд вечеров, и однажды Балка крикнула, подойдя снизу к моей полке на нарах:

— Ну, готово платье?

— Еще нет.

На следующий вечер:

— Ну, готово?

— Почти.

И наконец:

— Долго ты еще будешь шить свое чертово платье?

— Оно готово, — ответила я. — Только не жди чего-то сверхъестественного. Фасончик, сразу скажу, так себе.

— Да и расцветочка тоже дерьмовая, — хмыкнула Балка. — Но все равно слезай и покажи нам тут, что у тебя получилось.

Я стряхнула с себя прилипшие соломинки от матраса, сняла полосатый мешок, надела через голову сшитое платье и медленно сползла со своей верхней полки вниз. Громко щелкая своими дурацкими деревянными башмаками, я прошагала, словно манекенщица, по узкому проходу между двумя рядами нар, а затем элегантно прошлась вокруг стоявшей в центре барака печки. Полосатые робко приветствовали мой показ мод. Затем Балка свистнула в свой свисток и громко скомандовала:

— Все в порядке, гасим свет!

Я сняла платье и спрятала его под свой матрас, чтобы разгладить его, а заодно и надежнее припрятать. Я молодец!

Придя следующим вечером с проверки, я заглянула под свой матрас. Освободительного платья на месте не было. Украдено.

Узнав об этом, Балка поклялась, что выпустит воровке кишки и повесит ее на них, так что пусть лучше вернет украденное платье по-хорошему. Как и следовало ожидать, никто не признался. Я сто раз, наверное, заглянула под свой матрас, надеясь, что Освободительное платье каким-то чудесным образом вновь окажется на месте. Но мы были в Биркенау, а не в волшебной сказке, и здесь чудес не бывает. Лишившись платья, я чувствовала себя так, словно и не будет никакого освобождения.

Ни свободы, ни возвращения домой, ни бабушки, ни дедушки, ни надежды.

— Ты можешь сшить другое, — сказала мне Балка.

— Ничего не выйдет, — покачала я головой. — Бессмысленно. Я сломлена. Ни сигарет, ни хлеба, ничего на обмен у меня нет.

В любом случае это была глупая затея — попытаться стать чем-то бо?льшим, чем твой лагерный номер или винкель. Биркенау — это Биркенау, и этого ничем не изменишь.

«Выше нос! — шепнул мне той ночью призрачный голос Розы. — Тьма всегда сгущается перед рассветом».

Голос был прав. На следующий день в четыре тридцать утра темень на улице стояла непроглядная — ужасное начало очередного ужасного дня. Часть больших лагерных фонарей не горели — перебои с электричеством? — поэтому полосатые то и дело натыкались друг на друга, спеша на плац. Воздух был морозным, казалось, что с каждым вдохом ты наполняешь свои легкие острыми осколками стекла.

У бабушки на кухне имеется отдельный шкафчик для ее любимой хрустальной посуды. Там стоят граненые бокалы для вина, лафитники, крюшонница и даже блюдо для сладостей — конфетница с вытравленными на ней белыми голубями. «Это посуда только для особых случаев», — говорила мне бабушка. Если я когда-нибудь вернусь домой и этот хрусталь окажется нетронутым, выставлю его на стол, и мы устроим пир. И не будет иметь значения то, что в бокалах налита простая вода, а в конфетнице лежат кусочки хлеба. Все равно это будет тот самый особый случай, потому что все мы живы и снова все вместе.