Алая заря

Ее выразительное лицо, дышавшее то иронией, то лукавством, то неизъяснимой печалью, возбуждало у всякого желание узнать, что же происходило в этой своенравной головке. Сальвадора, как все деятельные, но склонные к романтике женщины, обожала животных, и вскоре после ее появления у Мануэля дом стал напоминать Ноев ковчег. В птичнике было полно кур и голубей, во дворе шныряли кролики, в комнате висела клетка с канарейками, и повсюду разгуливал рыжий котенок по имени Роч.

Иногда Мануэль, покончив с делами в типографии, спускался вниз по широкой улице и поджидал там Сальвадору. Мимо, весело болтая, проходили стайки девушек- белошвеек, модно одетых и тщательно причесанных. Все они были тоненькие, хрупкие, с бледными, малокровными лицами, но глаза — темные, серые, зеленые — смотрели озорно и задорно. Одни шли в мантильях, другие — в пальто и с непокрытой головой. В одной из таких групп шествовала обычно Сальвадора, зимой в пальто, летом в своем светлом костюме с откинутой на плечи мантильей и с подвешенными на шнурке ножницами. Увидев Мануэля, она покидала своих товарок, и они вместе поднимались вверх по улице, болтали о всяких пустяках или просто молчали.

Мануэля переполняло горделивое чувство всякий раз, когда Сальвадора подходила к нему и они шли рядом, словно жених с невестой, а девушки бросали на них многозначительные взгляды.

Через два года после переезда Мануэля на улицу Магеллана отец и сын Ребольедо сняли первый этаж того же самого дома. Горбун не только открыл там свою цирюльню, но и устроил мастерскую для сына. Оба они благоденствовали; цирюльник превратился в парикмахера, а помещавшуюся в одном из закоулков мадридского рынка цирюльню со времени переезда на улицу Магеллана стали величать «Антисептической художественной парикмахерской». Перико Ребольедо за последнее время очень возмужал. После трехлетней работы в мастерской инженера–электрика его познания так пополнились, что Ребольедо–отец не осмеливался вступать с ним в споры из боязни быть уличенным в невежестве.

Горбун испытывал к сыну двойственное чувство гордости и зависти; когда он беседовал с ним один на один, зависть подавляла все остальные чувства, но на людях стоило одному из присутствующих похвально отозваться о сыне, как им овладевали гордость и радость.

Ребольедо–старший пользовался любым случаем, чтобы зайти в мастерскую, оставив все дела в парикмахерской на попечение круглолицего парня, похожего на камбалу, с низким обезьяньим лбом и густо напомаженными волосами.

— Ах, если бы не нужно было брить бороды, — вздыхал горбун.

Он чувствовал себя свободно и привольно только тогда, когда закрывал цирюльню. Зайдя в мастерскую, он придирчиво следил за всем, что делает Перико, и во всем находил недостатки. Из–за явного пробела в математических познаниях он никак не мог поверить в возможность решить техническую задачу на бумаге и, желая доказать свое превосходство, сразу переводил разговор на конкретные детали, требующие сноровки и терпения.

— Э, братец, тут плохо запилено. Дай–ка сюда напильник. Ничего–то ты толком не умеешь.

Перико не спорил с ним.

Горбун наладил электросчетчик так хитро, что колесо его либо вертелось в обратную сторону, либо совсем не показывало расход энергии, поэтому электричество тратилось безвозмездно.

Очень часто Игнасия, Сальвадора и Мануэль, уложив спать братишку Сальвадоры, спускались в мастерскую Мануэль обычно заводил разговор о делах типографии и о борьбе рабочих; Сальвадора рассказывала о свое мастерской и об ученицах; Перико излагал присутствующим свои технические планы; горбун играл с Игнасией в туте или отдавался полету фантазии.

Если зима была суровая, то горбун или Игнасия наполняли жаровню углем, и вся компания рассаживалась поближе к теплу.

Иногда, услышав легкий стук в окно, Игнасия шла открывать дверь, раздавались шаги в передней, и появлялся сеньор Кануто, закутанный в свой бурый плащ, в мохнатой шапке, надвинутой на самые уши, и с непременной трубкой в зубах.

— Холодненько, холодненько, — говорил он, потирая руки, — привет присутствующим.

— Добрый вечер, сеньор Кануто, — отвечали ему,

— Подсаживайтесь к нам играть, — приглашал его горбун.

Старик садился, и игра продолжалась.

Затем всякий раз следовал один и тот же вопрос, который задавался не без умысла:

— Какие новости на свете, сеньор Кануто?

— Ничего особенного. Все больше слухи, — отвечал он. — Шуши… шуша… шушукаются.

Все улыбались, а Сальвадора часто не могла удержаться и громко смеялась.