Алая заря

— Еще как! Тащили все, что могли. Сеньор Кануто жил припеваючи. Но в полиции я сказал, что ничего не знаю. Пусть сами выясняют, если сумеют. Сеньор Кануто превратил кладбище в райский уголок.

— Как так?

— А так: у него там росли всякие лечебные травы, которые он продавал в аптеку, жена его готовила из мальв пластыри и разные мази; одно время они на пару с Хесусом поставляли в соседние харчевни съедобных улиток, пока не истребили их вчистую. Чего только они не придумывали! Башка у них работала! В одном пруду они развели черепах, в другом — пиявок. Потом завели кроликов, стали их откармливать, делали частые отловы, но, правда, многие поудирали с кладбища через дыры в стенах. Словом, работа кипела! Если не хватало денег — тут вам, пожалуйста, гроб. Сдирай с него все, что годится в продажу, — вот вам и деньги.

Через двое суток, в воскресенье, во второй половине дня на кладбище отправилась следственная комиссия. Ортис пригласил Мануэля и Ребольедо–старшего сопровождать их.

Особых следов опустошений, причиненных злым умыслом сеньора Кануто и Хесуса, на кладбище обнаружено не было, оно и без того находилось в плачевном состоянии.

Установили, что кое–где земля была взрыта; подле колодца обнаружили грядки, возделанные сеньором Кануто; отметили, что трава на них была особенно зеленой и сочной.

Судья задал Ребольедо–старшему несколько вопросов, и тот отвечал на них со своей обычной ловкостью. Осмотр кладбища продолжался. Все чаще и чаще попадались разрытые могилы, сломанные ограды, разоренные ниши.

В кладбищенских двориках царила мертвая тишина. Потолки в галереях провисли; там, где штукатурка обвалилась, видны были прогнившие балки, кое–как подпертые стояками. В стенах, под сводами, зияли пустые, заброшенные ниши, покрытые толстым слоем пыли. На гвозде висели венки иммортелей, от которых не осталось ничего, кроме проволочного каркаса. Виднелись превратившиеся в лоскутья ленты и банты, выцветшая фотография под выпуклым стеклом, засохший цветок или детская игрушка.

Темным коридором, похожим на катакомбу, они вышли во второй двор, обширный как площадь: настоящий дикий луг, окруженный разваливающимися стенами.

Некогда человек превратил мадридскую пустошь в зеленый массив, разбил парк на невозделанном поле и передал его во владение молчаливой смерти; но природа вновь отвоевала парк, густо засыпала его семенами, вдохнула жизнь и превратила в густой лес, полный хмеля, ежевики, цветов, птиц и бабочек.

Со временем буйные травы уничтожили следы человека: исчезли аллеи, дорожки, площадки. Не осталось больше подстриженных деревьев и миртовых кустов: ветви росли теперь свободно и привольно; навсегда ушла из этих мест тишина: в листве деревьев непрерывно раздавался птичий гомон. Подле самых стен, в густой зелени, горели пурпурные колокольцы дигиталиса и мелкие розовые чашечки шиповника.

Среди бурьяна, кустов ежевики, лопухов и крапивы чуть виднелись мраморные плиты в щербинах и трещинах и надгробия из простого камня, изъеденные временем и поросшие зеленым мхом. В густых зарослях колючего репейника, ползучих растений и бузины потерялись могильные холмики.

В некоторых нишах росли печальные цветы с бледно–розовыми и голубыми лепестками, а между стеблями и листочками виднелись то кусок деревянного гроба, то клочок черной материи, то краешек белого детского платья.

В расселинах старой глинобитной стены грелись на солнце ящерицы и саламандры.

В самой чаще этого леса росли чахлые деревца, обессиленные растениями–паразитами; с их искалеченных тронутых тленом ветвей то и дело вспархивали веселые пестрые птицы и, словно стрелы, проносились в легком разреженном зимнем воздухе.

Из этого дворика они вступили в следующий, который переходил в широкую эспланаду, тянувшуюся до Третьего склада. Здесь слышались звуки пианол из ближайших таверн, гул телеграфных проводов, а иногда доносились пение петуха или одинокий свисток паровоза.

Неподалеку мирно паслись бурые коровы.

— Чьи это коровы? — спросил судья.

— Из хозяйства, что на улице Магеллана, — ответил сторож.

— Эти поля принадлежат кладбищу?

— Да, но часть угодий арендовал священник. Тут уже давно не хоронят.

— Этот священник порядочный проныра, — шепнул Ребольедо Мануэлю. — Он и чугунные ворота от часовни перетащил к себе.

К вечеру, закончив осмотр, судья и секретарь ушли. Мануэль, Ортис и Ребольедо покинули кладбище последними.

Спустились сумерки; с кладбища повеяло печалью и запустением; над влажными изумрудными травами сгущалась легкая пелена тумана.

Ортис подошел к Мануэлю.

— У нас новости, — сказал он ему, — мы поймали Кривого.

— Неужели? Когда это случилось?

— Пару месяцев тому назад, и знаешь, кто мне помог взять его?

— Кто же?

— Твой друг.

— Какой друг?

— Жонглер… старик,

— Дон Алонсо?

— Он самый. Из полиции.

— Он и сейчас служит?

— Нет, кажется, умер.

— Бедняга. А что с Кривым?

— Кривой припух. Наверное, казнят.

— Суда еще не было?

— Нет. Не хочешь ли его повидать?

— Я? К чему?

— Он был твоим другом.

— Это правда. Когда суд?

— На днях. Будет в газетах.

— Может быть, зайду. Прощайте.

— Прощай. Если надумаешь, скажи мне.

VIII