Алая заря

— Как раз такие чувствительные люди и делают революцию, — возразил Либертарий.

— Для меня идеалом анархиста является Паллас сказал Пратс.

— Ясное дело! Ведь он же каталонец, — ехидно заметил Мадридец.

— Да, это настоящие анархисты. Не пьяницы, как французы, и не предатели, как итальянцы.

— А андалузцы? — спросил Мадридец.

— Андалузцы? Они как и все прочие испанцы.

— Но вы, конечно, особая статья?

— Мы каталонцы.

— Какая чепуха! — воскликнул Мадридец.

— Почему же? — возразил Либертарий. — Каждый имеет право причислять себя к тем, кто ему больше нравятся.

— Я не оспариваю этого права, — возразил Мадридец, — а только хочу сказать, что если кому не по вкусу считать себя нашим земляком, то пусть мирится с тем, что у нас тоже нет желания относить каталонцев к числу своих соотечественников.

— Все испанцы — догматики и националисты, — продолжал каталонец, сделав вид, что не расслышал замечания Мадридца. — Это в равной степени относится и к андалузцам, и к кастильцам, и к баскам. Кроме того, они лишены инстинкта мятежа…

— Как вам нравится этот человек, критикующий националистов… — начал было Мадридец.

— Ну, а Паллас? — перебил его Хуан, желая избежать ссоры. — Он держался мужественно?

— О да… еще бы.

— Тоже смалодушничал, — вмешался Мадридец. — Либертарий может это подтвердить.

— По правде говоря, — заметил Либертарий, — в последние дни, перед казнью, он сильно сдал. Но это можно понять. Мы часто его навещали, и он, как всегда горячо, отстаивал свои идеи. В самый последний день мы уже прощались с ним в часовне, когда вошли тюремный врач и журналист. «После смерти, — сказал Паллас, — я завещаю мой мозг музею. Хочу, чтобы он послужил науке». — «Это будет трудно осуществить», — холодно ответил врач. «Почему же?» — «Потому что пули могут угодить в голову, и тогда мозг ваш превратится в кашу». Паллас сильно побледнел и ничего не ответил.

— От одной такой мысли можно заболеть, — вырвалось у Мануэля.

— Но Паулино храбро принял смерть! — воскликнул Пратс.

— Да. Скоро он воспрянул духом, — сказал Либертарий. — Я будто сейчас вижу, как он входит в тюремный двор с возгласом: «Да здравствует анархия!» В этот же самый момент лейтенант командует: «К ноге!», приклады звякают о мостовую, заглушая голос Паллас а.

У Мануэля нервы были напряжены до предела; все ощущали громадную притягательную силу этих страшных рассказов и испытывали какое–то жутко–сладостное чувство. Сеньор Кануто жестикулировал больше чем обычно.

— Это за то, что бросили бомбу в театре? — спросил Перико Ребольедо.

— Да, — ответил Пратс. — И кара была ужасной, как, впрочем, и предсказывал Паулино Паллас.

— Я все видел собственными глазами, — неожиданно произнес Скопос.

— Ты был там?

— Да, мне нужно было пойти в «Лисео», чтобы повидать там директора одного журнала по поводу рисунков, которые он мне заказал. Я устроился в первом ряду галереи и стал оттуда осматривать партер; удостоверившись, что директор там, я спустился вниз и встал у выхода. Акт должен был скоро кончиться; я стоял и ждал, как вдруг раздался глухой взрыв и в дверях мелькнуло пламя. Я понял, что что–то случилось, но не подумал ни о чем серьезном. «Может быть, загорелся провод? Или лопнула лампочка?» — думал я, но тут из дверей хлынул поток обезумевших людей, они толкались и давили друг друга. Людская волна вынесла меня из театра. Очутившись на улице, я попытался спросить двоих, троих, что случилось, но они сами ничего не понимали. Моя шляпа и плащ оставались в театре, и я отправился снова на галерею. Капельдинер спросил, что мне нужно, я объяснил, забрал свои вещи и тут только решил взглянуть на зал. Боже мой! Какой это был ужас! Одних убитых, как мне показалось, было не меньше полусотни. Я спустился в партер. Жуткая картина представилась мне: в громадном, залитом светом зале неподвижно лежат мертвецы с раскроенными черепами, сплошь залитые кровью; умирающие хрипят в предсмертной агонии. Крики раненых, перепуганные до беспамятства женщины… И мертвая девочка лет десяти — двенадцати. Музыканты в черных фраках и закапанных кровью белых манишках выносят раненых… Да, ужасное зрелище.

— Могло быть еще страшнее, если бы им удалось осуществить задуманное: выключить свет, перед тем как разорвется бомба, — сказал Пратс.

— Какая жестокость!

— В потемках и вовсе могли бы все погибнуть, — смеясь, добавил Пратс.

— Нет! — воскликнул Мануэль, срываясь с места. — Над этим никто не имеет права смеяться… если это не последняя тварь! Убивать людей с такой холодной жестокостью!

— Это же были буржуи, — сказал Мадридец.

— Кто бы они ни были!

— А разве на войне солдаты не убивают невинных людей? — спросил Пратс. — Разве не решетят мирные жилища разрывными пулями?

— Они такие же мерзавцы, как и ваши бомбометатели!

— Поскольку у этого человека своя типография, — сказал Мадридец, — ясно, что он чувствует себя буржуем.

— Во всяком случае, я не чувствую себя убийцей. Надеюсь, ты тоже.

— Одна бомба не разорвалась, — продолжал Скопос, — она угодила в женщину, убитую первым взрывом, иначе была бы настоящая бойня.