Александр Блок

«Мы в ночном притоне, – пишет он, – за кособоким столиком… И перед нами чайник с запрещенной водкой… А рядом навзрыд плакал опьяненный деревенский парень… Мы расстались. Но как-то именно в эту встречу Блок сказал мне: „А кончится эта страшная кутерьма – и кончится чем-то хорошим“».

Стихи 1913–1915 годов

В 1914 году Блок заканчивает цикл «Пляски смерти». Последнее стихотворение «Вновь богатый зол и рад» написано в ритме фабричной песни под гармошку; бледный месяц смотрит с кровель каменных громад; не ищи царя во дворце – он не там:

Он – с далеких пустырейВ свете редких фонарей            Появляется.Шея скручена платком,Под дырявым козырьком             Улыбается.

Этот призрак оживет в поэме «Двенадцать», превратится в красноармейца Ваньку:

Он в шинелишке солдатскойС физьономией дурацкойКрутит, крутит черный ус,

             Да покручивает,             Да пошучивает.

В ритме фабричной песни Блок уже слышит «революционный шаг» Двенадцати.

Следующий цикл стихов озаглавлен «Жизнь моего приятеля». Страшная пустыня жизни, безверие и грусть в черной душе; пройдет ненужный день, наступит ночь и

Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта                 Придут тебе на ум.

Тоска сожмет горло и выгонит на «улицы глухие»:

Куда ни повернись – глядит в глаза пустые                     И провожает ночь…

И тогда всё: печаль, томление, малые труды и мелочные заботы – кажется таким ничтожным:

И, наконец, придет желанная усталость,               И станет всё равно…Что Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!

               Ну, разве не смешно?

Тема «потери души», «смерти заживо» возвращается с упорством навязчивой идеи: тут и бесшабашная удаль проигравшегося игрока, и мрачное шутовство пропойцы, и равнодушный цинизм «пропащего человека». Жил в чаду, утешался мукой ада:

Пробудился: тридцать лет,Хвать-похвать, – а сердца нет.Сердце – крашеный мертвец.И когда настал конец,Он нашел весьма банальнойСмерть души своей печальной.

Немцы называют это «юмором висельника». Поэт играет на снижении высокой романтической темы («гибель души»), погружая ее в пошлость мещанского быта:

Когда невзначай в воскресеньеОн душу свою потерял,В сыскное не шел отделенье,Свидетелей он не искал.

А свидетели были: старуха в воротах, дворник, дворовый щенок и обмызганный кот. Это – прием гоголевского гротеска: так и майор Ковалев «невзначай» потерял нос.

В следующем стихотворении, написанном вольным стихом, – иронический протокол дня поэта:

День проходил, как всегда,В сумасшествии тихом.

Вокруг говорят о болезнях, врачах, службе, газете, Христе. Поэты присылают свои книжки, влюбленные дамы – розы, курсистка – рукопись с эпиграфами из Надсона и символистов; критик громит футуризм и восхваляет реализм; а вечером в кинематографе барон целуется под пальмой «с барышней низкого званья». И только ночью волнуют сны из иного мира:

Нет, очнешься порой,Взволнован, встревоженВоспоминанием смутным,Предчувствием тайным…

Бесплодный жар вдохновения, ненужные мечты; не лучше ль, чтоб и новый день проходил, как всегда,

В сумасшествии тихом.

Два последних стихотворения цикла озаглавлены «Говорят черти», «Говорит смерть». Черти советуют писать греховные стихи, пить вино и целовать женщин, – ведь всё равно наступит «сумасшедший час», когда поэт будет проклинать их в «исступленном покаянии»:

И станешь падать – но толпою

Мы все, как ангелы, чисты,Тебя подхватим, чтоб пятоюО камень не преткнулся ты…

Страшно, когда тайная жизнь души лежит перед глазами, как механизм разобранных часов; когда знаешь, что грех неизбежно сменится покаянием, а покаяние – новым грехом. Страшна эта мертвая закономерность в живом, необходимость в свободе. Для Блока это и есть дьявольское «искушение в пустыне»; вот почему – евангельские слова:

       …чтоб пятоюО камень не преткнулся ты.

К циклу «Жизнь моего приятеля» примыкает стихотворение «Как растет тревога к ночи».

Пусть кругом холодно и темно, пусть мучит совесть:

Ах, не всё ли мне равно!Вновь сдружусь с кабацкой скрипкой,Монотонной и певучей!Вновь я буду пить вино!

К чему притворяться живым?