Александр Блок

Но о философии «звезды, несущейся в пустом эфире», можно говорить только в катакомбах; с таким «откровением» нельзя идти к людям: они его не примут. Поэт понимает, что пафос разрушения должен быть оправдан нравственно и общественно. И он делает это в статье «Интеллигенция и революция»[97]

; возвращаясь к темам своей публицистики 1907 и 1908 годов, он доказывает, что Октябрьская революция обнаружила подлинное лицо России. «Передо мной – Россия, – пишет он, – та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский, та Россия, которую Гоголь называл несущейся тройкой… Россия – буря. России суждено пережить муки, унижение, разделение, но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой». Это – первая попытка оправдания разрушения; оно прикрывается близкими Блоку славянофильскими и мессианскими идеями («Стихи о России»). Вторая попытка оправдания – толстовский пафос неправды старого мира, обличение его нравственного и социального зла: последние черные годы царской власти – Витте, Дурново, Столыпин, «бессонная, наполненная призраками ночь». «Распутин – всё, Распутин – всюду; Азефы, разоблаченные и неразоблаченные; и, наконец, годы европейской бойни…» Впечатления семи месяцев военной службы на Пинских болотах Блок сосредоточивает в одной зловещей картине. «Что такое война?» – спрашивает он и отвечает: «Болота, болота, болота; поросшие травой или занесенные снегом; на западе – унылый немецкий прожектор шарит из ночи в ночь; в солнечный день появляется немецкий фоккер: он упрямо летит одной и той же дорожкой; точно в самом небе можно протоптать и загадить дорожку… Бомба упадет, – иногда на кладбище, иногда – на стадо скотов, иногда – на стадо людей; а чаще, конечно, в болото; это – тысячи народных рублей в болоте… Трудно сказать, что тошнотворнее: то кровопролитие или то безделье, та скука, та пошлятина; имя обоим – „великая война“, „отечественная война“, „война за освобождение угнетенных народностей“, или как еще?»

Интеллигенция проклинает большевиков, ужасается разрушению. Она не понимает, что это – возмездие. Автор ставит вопрос: «Почему учредилка?» «Почему долой суд?» «Почему дырявят древний собор?» «Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах?» «Почему валят столетние парки?» И отвечает перечислением грехов прошлого. Всё – справедливо: «за прошлое отвечаем мы. Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов?» Со свирепой иронией излагает он моральный кодекс буржуазии (семья, низшая школа, средняя школа, высшая школа, государственная служба) и делает вывод: «У буржуа – почва под ногами определенная, как у свиньи – навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, Бог на иконе, царь на троне. Вытащи это – и всё полетит вверх тормашками».

Сатирические зарисовки «Двенадцати», с их ребяческим озорством, уже подготовлены: старушка, писатель, поп, барыня в каракуле, проститутка:

…И буржуй на перекрестке

В воротник упрятал нос.

Блок рубит «старый мир» наотмашь, как попало, расчищая место для «стихии»: так любил он рубить кусты и деревья в Шахматовском саду. Покончив с «нравственным злом» и «социальной несправедливостью», автор обращается, наконец, к своей настоящей теме, к музыке. И здесь достигает высокого лирического красноречия. «Поток, ушедший в землю, протекавший в глубине и тьме, – вот он опять шумит: и в шуме его – новая музыка. Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы… в оркестре. Но если мы их действительно любили… мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая, понимать, что это – о том же, всё о том же… Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит „разорванный ветром воздух“»[98].