Александр Блок

«Метельные» ритмы «Двенадцати» – завершение «стихийной» лирики Блока. Как в 1918-м, так и в 1907 году он «слепо отдался стихии» («Записка о „Двенадцати“»): тогда она продиктовала ему «Снежную маску» и «Землю в снегу». В этом – внутренний закон его творчества: музыкальный напор стихии взрывается в стихах его вихрем ветра и вьюги. Но в «Двенадцати» это первоначальное восприятие раскрывается в двух планах. Сквозь «воронки» и «столбушки» метели смутно мерцают два видения: призрак «старого мира» и «двенадцать красногвардейцев». Первое видение схематизировано в образе «буржуя на перекрестке» и «голодного пса». О старом мире поэт говорит классическим, иронически-торжественным размером: четырехстопным, «пушкинским» ямбом. Его неожиданное вторжение в разгульную стихию тонических ритмов обостряет эффект контраста:

Стоит буржуй на перекресткеИ в воротник упрятал нос.А рядом жмется шерстью жесткойПоджавший хвост паршивый пес…

Стоит буржуй, как пес голодный, Стоит безмолвный, как вопрос. И старый мир, как пес безродный, Стоит за ним, поджавши хвост.

В 1918 году всю свою ненависть к старому миру поэт сосредоточил на этом придуманном им русском буржуа (совсем не характерном для русского старого порядка). В «Дневнике» мы находим любопытную заметку от 1 марта: «Отойди от меня, Сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, Сатана». Второе видение: «Идут двенадцать человек». Кто эти «наши ребята», которые пошли «в красной гвардии служить»? Призрачны их очертания, социальное лицо их неопределимо. Рабочие? Голытьба? Разбойники? Не всё ли равно. Они безлики, как породившая их стихия. Аллегорические фигуры бунта в наспех напяленной красногвардейской форме:

В зубах – цыгарка, примят картуз,На спину б надо бубновый туз!

Нужно быть слепым от рождения, чтобы этих новых Стенек и Емелек принять за фракцию социал-демократической партии! У Блока – не «пролетарская революция», а «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» (Пушкин). И как всякий русский бунт, он прежде всего – богоборчество:

Свобода, свобода,Эх, эх, без креста!Тра-та-та!…………………………………….Товарищ, винтовку держи, не трусь!Пальнем-ка пулей в Святую Русь —В кондову́ю,В избяну́ю,В толстозадую!

Эх, эх, без креста!

Грабеж («Нынче будут грабежи») и убийство («Уж я ножичком полосну, полосну!»), разбой, а над всем этим – красный флаг и лозунг:

«Вперед, вперед,Рабочий народ»!

Именно это: черную ночь, белый снег, красный флаг, красную кровь на снегу и – вьюгу видит Блок в темном зеркале музыки. Он верит не «писателям-витиям», говорящим вполголоса: «Предатели!.. Погибла Россия», он верит музыке, и только музыке. В крови загорится «мировой пожар»:

Мы на горе всем буржуямМировой пожар раздуем.Мировой пожар в крови —        Господи, благослови!

Это «Господи, благослови» – не случайно в устах разбойников «без креста». Музыка не обманывает: она говорит об очистительной жертве, о рассвете нового дня.

В центре поэмы стоит «любовная драма»: «Ванька с Катькой в кабаке», «Ванька с Катькой летит на лихаче». Катька изменяет, и Ванька ее убивает.

Что́ Катька, рада? – Ни гу-гу…Лежи ты, падаль, на снегу!

Типичная «мещанская драма», выдержанная в стиле романсов под шарманку, вроде «Маруся отравилась». Строфы о Катьке с плясовыми припевами – поистине виртуозны:

В кружевном белье ходила —Походи-ка, походи!С офицерами блудила —Поблуди-ка, поблуди!Эх, эх, поблуди!

Сердце ёкнуло в груди.Гетры серые носила,Шоколад Миньон жрала,С юнкерьем гулять ходила —С солдатьем теперь пошла?Эх, эх, согреши,Будет легче для души!

Подпрыгивающие, притопывающие хореи взвизгивают и дергаются, как звуки гармоники.

В последней строфе одна строчка принадлежит жене поэта. 17 февраля Блок отмечает в «Записной книжке»: «„Двенадцать“ – отделал, интервалы. Люба сочинила строчку: „Шоколад Миньон жрала“, вместо ею же уничтоженной: „Юбкой улицу мела“».