Александр Блок

Дел много — больших и мелких. Разговоры с Ремизовым и Ивановым-Разумником по поводу «Сирина», хлопоты о том, чтобы издать там «Петербург» Андрея Белого (это в итоге получится, несмотря на сопротивление терещенковского клана). Частые встречи с Мережковскими, которые к Блоку в очередной раз потеплели: оба одобрили его ответ Философову. Звонит сестра Ангелина — Блок встречаться с ней и с ее матерью не желает, но сомневается в своей правоте. Семейная драма разыгралась у Пяста, его жена психически нездорова — Блок дает ему денег, собирается ехать в Куоккалу, чтобы помочь другу поселить детей отдельно от их матери. Александра Андреевна решительно отговаривает сына от таких действий, с ней самой приключается припадок. Да еще прислуга Дуня заболевает, и Блок зовет к ней доктора.

Письма от Скворцовой, от влюбленной в Блока начинающей поэтессы Маргариты Аносовой… Встреча с пресловутой Мартой…

И при всем том Блок скучает. Шлет нетерпеливую телеграмму на Рождество и добивается от Любови Дмитриевны обещания приехать к Новому году. Но не успокаивается и на этом. «Жду тридцатого утром телеграфируй в день отъезда господь с тобой», — нетерпеливо теребит он жену. Та отвечает: «Выезжаю двадцать девятого приеду тридцать первого господь с тобой».

Двадцать девятое декабря — день рождения Любови Дмитриевны. По заказу Блока в дом принесли сирень и гиацинты, чьи «беленькие заячьи уши к вечеру уже завяли».

«Осень — 29.XII.1912» — такая дата значится под автографом стихотворения «К Музе» [30].

Итог мучительной осени, итоговая черта под всем предшествующим творчеством.

Есть в напевах твоих сокровенныхРоковая о гибели весть.Есть проклятье заветов священных,Поругание счастия есть.

Стихотворение поначалу строится как богоборческое, антиевангельское. Евангелие — «благая весть», весть о спасении. Здесь же — «роковая о гибели весть». И ничем не стесненный демонизм, еще более решительный, чем у Лермонтова и Достоевского. Дьявольское, по мысли автора, сильнее ангельского, потому что притягательнее:

И такая влекущая сила,Что готов я твердить за молвой.Будто ангелов ты низводила,Соблазняя своей красотой…И когда ты смеешься над верой,Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серыйИ когда-то мной виденный круг.

«Пурпурово-серый» — цвет дьявольского свечения. Что ж, искусство рождается из отрицания веры, даже насмешки над ней? Да, но это происходит не в обыденной жизни, а за ее пределами, в художественном пространстве. Эта граница обозначена ритмически, музыкально. На тридцать две строки певучего анапеста приходятся всего три сверхсхемных ударения: на слове «есть» в первом и третьем стихах и вот в тринадцатом короткое слово «зла», требующее такого же полнозвучного «а» как и слово «добра»:

Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.Мудрено про тебя говорят:

Для иных ты — и Муза, и чудо.Для меня ты — мученье и ад.

Здесь кульминация, перелом. «Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда» — в известной мере этот стих есть перефразировка знаменитой формулы Ницше: «По ту сторону добра и зла». У этого выражения на русской почве странноватая судьба. В бытовом фразеологическом употреблении это означает нечто совсем непотребное, нечто, что ниже любой негативной оценки. Между тем «по ту сторону» (Jenseits) обозначает иной мир, потустороннее пространство, где разница между добром и злом неощутима. Такое духовное пространство необходимо и для того, чтобы вырваться за рамки принятой морали, и для того, чтобы заново взглянуть на вопрос о соотношении добра и зла, обновить в сознании эти универсалии. Таково искусство, где различие добра и зла может быть условно нейтрализовано — с целью обретения новых, более глубоких представлений о мироздании и природе человека.

Блок не теоретик, не философ, хотя и в статьях, и в ранней переписке с Андреем Белым он отдал немалую дань философствованию на темы искусства. Но здесь, в заветном своем стихотворении, он решительно уходит в сторону от риторических абстракций: «Мудрено про тебя говорят…» Речь ведет только Блок-художник, практик искусства. Именно он выходит в пространство, где размыта граница между добром и злом. И та же это за сфера?

Это — страдание, сопутствующее творчеству. Боль. Мука.

Не «МУзА и ЧуДо», а «МУЧенье и АД» — на данную смысловую антитезу блоковеды обратили внимание давно. Можно только добавить, что интимная связь между «муза» и «мука» в русской поэзии восходит к Баратынскому: «И отрываюсь, полный муки, / От музы, ласковой ко мне».