Александр Генис в Журнальном зале 1993-2010

Этим безумным и величественным образом Мандельштам венчает эстетику модернизма. Только в рамках этих представлений можно создать художественное произведение, способное преодолеть дискретность мира за счет того, что в нем, как в еще не открытой тогда голограмме, каждая часть представляет целое.

Стихи, по Мандельштаму, — это сгустки свернутой реальности, которые заставляют мозг переключаться на работу в голографическом режиме, что и позволяет нам воспринимать на интуитивном, внелогическом уровне целостность мира. Стихи — это поднятые над поверхностью океана камни, по которым опытный глаз угадывает истинное расположение скрытого под водой архипелага.

Прощаясь с ХХ веком, нам всем стоит вслушаться в голос Мандельштама, который, быть может, лучше других выразил его болезненный, мятежный и высокий дух.

Когда искусство модернизма, утончаясь и углубляясь, дошло до предела познания, оно остановилось в трагической немоте перед тем, чего сказать нельзя. Обходя эту преграду, современный художник не говорит, а указует на несказанное, он пытается передать то, чего нельзя понять, он рассказывает о вещах на их языке, он учится не изображать мир, а сливаться с ним, забыв о себе. Прорываясь сквозь язык, искусство общается с нами не словами, а породившими слова импульсами. Поэтому в современном искусстве, как в набоковской формуле поэзии, мало смысла и много значения.

Только изучив творчество модернистов, мы сможем понять и сегодняшних художников, которые стремятся сократить расстояние между умами. Вслед за модернизмом они пытаются вывести искусство на тот универсальный онтологический уровень, где нас объединяет не культура, а природа.

Сегодняшнее искусство переняло у модернизма мечту о прямом внепонятийном контакте, который позволит одному сознанию перетекать в другое, как — по образу Платона — "переливается вода из одного сосуда в другой по шерстяной нитке".

Опыт модернизма определил пути всего современного искусства, которое, чередуя бешеный напор с трагическим отчаянием, ищет новый способ связи, ибо искусство всегда было, есть и будет той коммуникацией, что связывает человечество в одну грибницу.

Нью-Йорк, 2000

* * *

Журнальный зал | Знамя, 2001 N7 | Александр Генис

Александр Генис

Пейзаж души

Премия Гао Синьцзяну — событие одновременно закономерное и неожиданное. Нобелевский комитет уже давно беспокоило, что древнейшая в мире литература самого большого на Земле народа ни разу не была отмечена наградой. Поэтому в состав комитета даже был специально введен специалист по китайскому языку. Так что решение открыть новый век китайским лауреатом никого не удивило. Однако никто не ждал, что премия достанется автору, которого не только мало знают иностранцы, но почти никто не читал и в самом Китае. Жизнь Гао трудна и типична для писателя его поколения. Родившись в 1940 году, он успел пережить все катаклизмы, выпавшие на долю его страны. Решающим обстоятельством в его литературной карьере стал глубокий интерес к западной словесности, причем в первую очередь — к ее модернистской ветви. Закончив французское отделение Пекинского института иностранных языков, Гао глубоко воспринял революционные опыты европейской драмы Жене, Арто и Беккета. Все страшное десятилетие культурной революции — между 66-м и 76-м годами — Гао писал в стол. Однако и это было слишком рискованно. Опасаясь доноса, молодой писатель собственноручно сжег все написанное — около 400 работ.

В начале 80-х Гао в одночасье прославился пьесой “Автобусная остановка”, которую называли китайским вариантом беккетовского шедевра “В ожидании Годо”. На волне успеха Гао успел выпустить несколько книг, включая сборник эссе о современной западной литературе. Но вскоре на него обрушилась официальная критика. В рамках кампании борьбы “с загрязнением идеологической среды” писателя обвиняли в отступлениях от реализма. “Автобусную остановку”, неизменно собиравшую полные залы, в печати назвали “самым вредным произведением в истории народного Китая”.

Не дожидаясь ареста, Гао скрылся в горах на юго-западных окраинах страны, в верховьях реки Янцзы. За пять месяцев он объездил на местных автобусах и исходил пешком эти все еще экзотические и труднодоступные края. В тамошних заповедных лесах живут знаменитые панды (кстати, Гао пишет, что этот добродушный на вид зверь может убить леопарда). Местное население — некитайская народность мияо — сохранило анимистические верования, древние обряды, живописные праздники, традиционные костюмы, старинные песни и шаманские культы. В горах до сих пор стоят даосские храмы. Повсюду ходят разговоры о так называемом “диком человеке”, китайском варианте непальского йетти. Он играет важную роль в творчестве Гао, который сделал из него мрачную пародию на обычного в китайской традиции мудреца, удалившегося в горы. У Гао он стал отшельником, выродившимся в дикаря. В таком виде этот образ появляется в пьесе “Дикий человек”, встречается он и в его прозе.