Александр II

Власть чувствовала опасность заразы нигилизма, но оказалась беспомощной в ее подавлении. Нельзя сказать, чтобы другие противники нигилизма молчали. Федор Достоевский знал, что делал, когда в мае 1862 года пришел на квартиру к Чернышевскому и просил его умерить влияние «Молодой России», приведшей его в ужас.

М.Н. Катков в Москве, Н.Н. Страхов, В.П. Авенариус, В.И. Аскоченский, князь В.Ф. Одоевский, H.С. Лесков и другие в Петербурге пытались бороться идеями с идеями, но это оказалось непросто.

Обличению деспотизма либералов посвящена статья Лескова в «Северной пчеле» от 20 мая 1862 года. «„Если ты не с нами, так ты подлец!“ – таков „лозунг наших либералов“», – писал Лесков. Держась такого принципа, наши либералы предписывают русскому обществу разом отречься от всего, во что оно верило и что срослось с его природой. Отвергайте авторитеты, не стремитесь ни к каким идеалам, не имейте никакой религии (кроме тетрадок Фейербаха и Бюхнера), не стесняйтесь никакими нравственными обязательствами, смейтесь над браком, над симпатиями, над духовной чистотой, а не то вы «подлец»! Лесков уважительно пишет о царе-реформаторе, зная о пренебрежительном отношении Чернышевского к реформам Сперанского и вообще идее плавных постепенных перемен.

Писатель отрицает «гнусные меры» для достижения «великих целей» «уравнения всех во всех отношениях, не исключая и имущественного», для «подчинения личной свободы деспотизму утопической теории о полнейшем равенстве дурака с гением, развратного лентяя с честным тружеником». Прямо называя «Современник» главным выразителем такого рода идей, Лесков отстаивает свое право, уважая «талантливых сотрудников этого издания», не соглашаться с их убеждениями.

Увы, его призыв пренебрегать «ребяческими бреднями» и «ставить интересы общества выше своих личных интересов» вызвал шквал вражды. После статьи о майских пожарах «Северная пчела» перестала его печатать, а осенью Лесков бежал из Петербурга в Европу от отечественных радикал-либералов.

Справедливости ради добавим, что и Александру Николаевичу показалась несправедливой критика Лесковым доблестных пожарных, но о том писатель не узнал.

Тезис Лескова о «либеральном терроре» не особенно и требовалось доказывать. Все знали, какая брань обрушивалась на литераторов, несогласных с направлением «Современника». Так, в «Русском вестнике» появилась статья профессора Киевской духовной академии П.Д. Юркевича с аргументированной и остроумно изложенной критикой статьи Чернышевского «Антропологический принцип в философии». Николай Гаврилович не стерпел и вступил в полемику, о характере которой дает представление его признание, что он не читал статьи оппонента: «Я чувствую себя настолько выше мыслителей школы типа Юркевича, что решительно нелюбопытно мне знать их мнение обо мне».

Духовно здоровые люди вызывали у прогрессистов раздражение и злобу, разжигали больное самолюбие и манию величия. Великий провидец Герцен в феврале 1862 года в статье «Мясо освобождения» втолковывал, что на Западе, осененном в глазах «передовых людей» ореолом революции, великая основная мысль революции быстро перегнула в полицию, инквизицию, террор; доктринеры и наполеоны обращались с народом как с мясом освобождения, и пропасть выросла между ними и темным людом. Но как докричаться «с того берега»? «Народ не с вами!» – утверждал Герцен, но фарисеям революции было не до Герцена и народа.

Гражданская казнь либералами Юркевича имела реальные последствия. Глубокие работы философа, доказывающие, что материализм вовсе не охватывает подлинной сущности бытия, а создает свою «новую мифологию», получили крайне ограниченное распространение, а за их автором более чем на столетие закрепилось прозвище «реакционера». Такого же рода брань обрушивалась на славянофилов, на Тургенева и Страхова.

Елена Штакеншнейдер, дочь придворного архитектора, горбунья на костылях, умная и добрая, вела дневник. В нем отражены и естественные для двадцатилетней девушки порывы неприятия многих сторон жизни, и холодные заметы ума тонкого и проницательного. Однажды в гостиной родных она обронила, что не любит Некрасова. «На меня так и набросились. Некрасов в настоящее время кумир, бог, поэт выше Пушкина; ему поклоняются и против него говорить нельзя. В сущности подругам моим до него очень мало дела, но что он идол неприкосновенный, это они, конечно, знают, и потому их так поразила моя дерзость».

Сознавал ли сам Николай Гаврилович, какими делами обернутся его слова об истории и тротуаре Невского проспекта? Михайлов и Заичневский выговорили открыто то, что имелось им в виду: и через кровь переступим, испачкаем сапоги; нам можно во имя светлого будущего…