Александр Одоевский

Встречи их продолжались, но внезапное несчастье надолго выбило Александра из привычной колеи…

Ибо касалось оно самого близкого ему человека — княгини Прасковьи Александровны Одоевской.

Матери его…

Девятого октября 1820 года княгиня Одоевская скончалась.

Лицо ее в гробу было печально, на губах застыла слабая улыбка, словно в последний раз обращенная к любимым мужу и сыну.

Иван Сергеевич в тот день поседел. Александр не находил себе от горя места.

«Эта жестокая потеря унесла с собой лучшую часть моих чувств и мыслей. Я был сам столь же мало тверд на ногах, как человек, впервые испытавший в бурю грозное колыханье морей. Я был как шальной. Я грустен был, я был весел, как не бываю ни весел, ни грустен. Самая тонкая и лучшая струна лопнула в моем сердце…»

Отпевали и хоронили княгиню на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры…

Тебя уж нет, — но я тобоюЕще дышу;

Туда, в лазурь, я за тобоюСпешу, спешу!..Когда же ласточкой взовьюсяВ тот лучший мир,Растаю — и с тобой сольюсяВ один эфир…

Позже в ногах умершей поставили скромный гранитный памятник с надписью:

«Одоевская княгиня Прасковья Александровна генерал-майорша # 9 октября 1820, в 3 1/2 г ч. по полуночи, на 51 году ее праведной и примерной жизни. Здесь покоится драгоценный прах верного друга, добродетельнейшей супруги и нежной матери, коей сей памятник вечной привязанности поставили несчастный и удрученный горестью супруг и сын».

— Да святится имя твое!..

14 октября Сербинович записал в своем дневнике: «Иду к кн. Одоевскому… говорили о переводах, Гомере, о стихотворцах Державине, Ломоносове, Пушкине, Ламартине, о Шопене, о версификации…»

Круг литературных интересов молодых людей довольно широк.

А Петербург между тем взбудоражен восстанием в Семеновском полку. Солдаты не выдержали издевательств своего полкового командира Шварца. Он жестоко избивал их, заставлял маршировать босыми, выстроив в две шеренги, одну против другой, заставлял плевать друг другу в лицо. Первая гренадерская рота принесла жалобу на своего командира-притеснителя. Ее отправили в крепость. Одиннадцать других рот потребовали вернуть товарищей или арестовать их тоже.

Возмутившиеся солдаты пытались найти Шварца. Он спасся, спрятавшись в навозную кучу.

Великий князь Михаил Павлович требовал выдачи зачинщиков бунта, угрожая:

— Против вас идет конница и шесть пушек!

— Мы под Бородином и не шесть видели! — отвечали усатые гренадеры.

Одоевский потрясен, впервые он задумался над тяжкой участью русских солдат.

В столице только и говорили об этом событии…

Власти были перепуганы.

Император в это время находился в Троппау, на европейском конгрессе.

По Петербургу стали распространяться прокламации. Наконец весь Семеновский полк заключили в Петропавловскую крепость.

Стоявшие в крепостном карауле солдаты лейб-гвардии Московского полка обнимались с арестованными семеновцами, крича:

— Сегодня очередь вашего Шварца, а надо бы, чтоб завтра дошел черед и до нашего командира.

Их полковник Стюрлер будет убит на Сенатской площади через пять лет.

Вскоре пришел указ императора: офицеров и солдат — семеновцев разогнать по армейским полкам, находящимся в провинции; полковника Шварца судить… Однако он отделался легким испугом и «увольнением от службы без права вступить в нее».

Среди семеновских офицеров немало будущих деятелей Северного и Южного обществ: братья Муравьевы-Апостолы, Михаил Бестужев-Рюмин, Иван Якушкин… Власти еще пожалеют, что «начинили порохом» различные воинские части.

А пока толки о семеновской истории не стихают…

У Одоевского было немало знакомых среди гвардейских офицеров. К тому же он и сам уже подумывал о военной службе, особенно после смерти матери.

В конце ноября произошло еще одно событие, всколыхнувшее Петербург. В десятой книжке «Невского зрителя» появилась сатира «К временщику» за подписью Рылеева. Свет безошибочно расшифровал ее как политический памфлет на графа Аракчеева.

Тиран, вострепещи! родится может он —Иль Кассий, или Брут, иль враг царей

Катон!О, как на лире я потщусь тогопрославить,Отечество мое кто от тебя избавит!..

Имя поэта стало знаменитым. Гибель его считали неминуемой. Но всесильный граф предпочел «не узнать» себя в этих гневных строках.

«Это был первый удар, нанесенный Рылеевым самовластью!» — позже признается Николай Бестужев.

Александр, восхищенный смелостью поэта, завел о нем разговор с Сербиновичем. За окном шел первый ноябрьский снег. Иван Сергеевич, приехавший из своего имения, неодобрительно покачивал головой.

— Не одобряю сию безумную поэтическую выходку, — сказал он. — Накликать на себя гнев властей — нехитрое дело.

— Сложней войти к ним в доверие, — поддакнул старому князю Сербинович.

— Но истинный поэт всегда быть должен гражданином! — запальчиво возражал Александр.