Александр Островский

Актеров, писателей среди приехавших не было. Часть труппы Малого театра была на гастролях в Варшаве. Иные путешествовали по театральной провинции, иные разъехались по дачам; время летнее, никого не сыщешь… Где они – Горбунов, Бурдин, Садовский, Музиль? Где старые друзья – Тертий Филиппов, Сергей Максимов? Где молодые драматурги – Соловьев, Невежин? У каждого нашлись причины не приехать на эти похороны – кто занят, кто в отъезде, кто узнал слишком поздно.

Марья Васильевна лежала без чувств – его обряжали чужие руки. Прислуга почему-то надела на него вицмундир театрального ведомства. И в гробу он обречен был остаться дворцовым чиновником.

Облаченный в стихарь Иван Иванович Зернов, щелыковский «морской министр», уныло читал Псалтирь, стоя неподалеку от его изголовья.

Крестьяне снесли гроб на полотенцах – через ручей, через овраг, к погосту Николо-Бережки.

Церковь эту когда-то выстроил по обету владелец Щелыкова Ф. М. Кутузов. Застигнутый бурей в Эгейском море во время войны с турками в 1769 году, он мнил себя погибшим и обещал небу в случае спасения возвести в своем костромском имении храм божий. Корабль его прибило к берегу, и он исполнил обет и выстроил церковь, в названии которой остались и морской Никола и спасительные «бережки».

Вот он его, Островского, вечный берег! 5 июня в солнечный ясный день – в такие дни он любил спускаться к омуту с удочкой и ведерком в руке – под звон колоколов церкви Николы-Бережки тело Островского было предано земле.

Как не похожи были эти похороны на недавние торжественные прощанья с Достоевским, Тургеневым! Там – толпы народа, запрудившие столичные проспекты, шествия, венки, депутации, речи. Но, может быть, этого-то и не желал Михаил Николаевич, опасавшийся поставить себя в ложное положение участием в гражданской манифестации и отсоветовавший везти тело в Москву.

Островский лег в землю тихо, незаметно, в глухом лесном углу России. Хоронили его по-домашнему скромно, но сердечно, как местного помещика, как доброго человека. «Вся округа запечалилась», – вспоминал потом кто-то из крестьян[769].

Верный amicus Кропачев, смущаясь выпавшей ему ролью, сказал несколько слов над открытой могилой, но так волновался, что в середине речи потерял сознание и едва смог кончить.

Приехавшие из Костромы чиновники – представитель губернатора Арцимович, местный управляющий государственными имуществами Герке, судейские – во все глаза глядели на Михаила Николаевича. Живой министр был им интереснее мертвого писателя.

Михаил Николаевич горевал искренне, достойно и степенно.

Как по-разному сложилась у них жизнь! Если бы отец, рядом с которым опустили тело брата, мог видеть его теперь! В Михаиле Николаевиче осуществилась его мечта: он многого достиг и, можно сказать, прожил жизнь счастливо. Встречались, конечно, неприятности по министерству, волнение не угодить государю, соперничество с другими придворными. Но все же жизнь образовалась солидная, размеренная, лишенная мелкого дерганья… Он и доживет ее хорошо: чиновники министерства с почетом проводят его на покой, отпечатав на память в типографии альбом с лестным текстом и своими фотографиями; новый царь Николай II пожалует ему высший орден России – Андрея Первозванного и рескрипт с описанием его заслуг, и он тихо скончается в своей постели в 1901 году, перешагнув в неведомый ему XX век.

Его успех при жизни был куда несомненнее успеха брата-драматурга. В петербургских канцеляриях и при дворе говорили, бывало: «Это какой Островский – брат министра?» И можно ль поверить, что совсем скоро станут говорить о нем: «Это что за Островский – брат драматурга?»

А драматург прожил свою жизнь в непрестанном лишении, волнениях, тяготах безденежья, с перехваченным цензурой горлом – и лишь на пороге смерти будто расправил крылья, да не полетел уже: поздно было. В его жизни набралось, пожалуй, не много ровных, счастливых дней. Но радость и страдания других людей он умел пережить, как собственные, и это проложило его искусству дорогу к вечности…

Вот и свежий холм над могилой, гора полевых цветов и большой деревянный крест с надписью «А. Н. Островский».

Говорили, что хоронят его здесь временно. Запаянный металлический гроб собирались по осени перевезти в Москву и похоронить его там торжественно на Новодевичьем кладбище, рядом с Писемским, – будто бы и сам он так завещал.

А к осени всем не до того уж было. Театр – храм муз и притон сплетен, начиненный взрывчатыми самолюбивыми страстями, – продолжал жить своей жизнью: заново делили оклады и роли, любимцы Островского попадали в опалу у дирекции. Кое-кто со смертью его вздохнул облегченно: беспокойного человека, опасного реформатора не стало.

В первый год, приличия ради, назначили его преемником драматурга Чаева, а потом снова воцарилось «конторское управление». Будто он не бился, не мучился, не побеждал, не писал своих записок, будто не реформировал театр и школу. Все сдуло, как не было.