Александр Первый

В Петербурге царя ожидал английский посланник генерал Вильсон, прибывший из главной квартиры русской армии с весьма странным поручением. Он назвал себя уполномоченным армией, но не уточнил, кто конкретно стоял за ним. По его словам выходило, что всякое предложение о переговорах с Наполеоном будет встречено армией не как выражение действительной воли государя, а как следствие предательских влияний на него со стороны других лиц и что армия готова продолжать войну, пока неприятель не будет изгнан; более того, он недвусмысленно дал понять, что доверие армии к Александру поколеблено и может быть восстановлено только путем удаления им от себя лиц, заслуживших всеобщее недовольство, — Барклая и Румянцева.

Судя по всему, Вильсон выражал мнение военачальников вроде Багратиона, Ермолова и Платова, недовольных Барклаем (Платов, например, заявил Барклаю после оставления Смоленска, что отныне считает позором носить русский мундир!). Правда, еще вероятнее, что он был уполномочен не столько русской армией, сколько Англией, где все еще не верили в решимость царя продолжать войну не на жизнь, а на смерть и, видимо, решили укрепить ее, пускай и путем шантажа.

Действительно, слова Вильсона произвели на Александра сильное впечатление: в продолжение речи генерала он несколько раз менялся в лице. Связать смысл сказанного с угрозой нового 11 марта было нетрудно. Когда Вильсон замолчал, Александр отошел к окну и минуты две безмолвствовал. Впрочем, он скоро взял себя в руки. Приняв обычный любезный вид, царь подошел к Вильсону, обнял его и сказал:

— Вы единственный человек, от которого я мог выслушать это сообщение. Но вам нетрудно понять, в какое тяжелое положение вы поставили меня — меня, государя России! Я подумаю обо всем, что вы сказали мне.

С этими словами царь обнял Вильсона еще раз и назначил ему аудиенцию на следующий день.

При их новой встрече Александр уже полностью владел собой, на его лице и в его речах не было ни тени вчерашней растерянности. Он встретил Вильсона добродушно-шутливым приветствием, назвав его "послом бунтовщиков", и затем сказал:

— Я думал всю ночь о нашем вчерашнем разговоре. Вы повезете в армию уверения в моей решимости продолжать войну с Наполеоном, пока хоть один вооруженный француз будет оставаться в пределах России. Я не отступлю от своих обязательств, что бы ни случилось. Я готов отправить свое семейство в отдаленные губернии и принести всевозможные жертвы, но что касается выбора моих собственных министров, то в этом деле я не могу делать уступок. Такая сговорчивость повлекла бы за собою другие требования, еще более неуместные и неприличные. Граф Румянцев не подаст повода ни к какому несогласию либо разномыслию… Дайте мне время — все будет устроено к лучшему.

При отъезде Вильсона царь еще раз заверил его в главном: он не заключит мира ("Лучше отращу себе бороду и буду питаться картофелем в Сибири"). Обе императрицы, деятельно поддерживавшие решимость супруга и сына, подтвердили эти слова.

30 августа, в день своего тезоименитства, Александр получил донесение Кутузова о Бородинском сражении, которое, как писал главнокомандующий, "кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни шаг земли с превосходными своими силами". Затем, добавлял Михаил Илларионович, заночевав на поле сражения, он утром отступил за Можайск ввиду огромных потерь в войсках.

Донесение Кутузова было встречено при дворе как победная реляция. Михаил Илларионович был произведен в генерал-фельдмаршалы и пожалован 100 тысячами рублей. Барклаю-де-Толли, проявившему чудеса мужества и хладнокровия, был послан крест святого Георгия 2-й степени, а смертельно раненному Багратиону — 50 тысяч рублей. Еще 14 генералов получили крест святого Георгия 3-й степени, нижним чинам было роздано по пять рублей.

На другой день донесение Кутузова было напечатано в "Северной почте", за исключением строк: "Ваше императорское величество, изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и пятнадцать часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армии не могли не расстроиться, и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно, стала обширнее и войскам несовместною, а потому, когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, я взял намерение отступить шесть верст, что будет за Можайском".

Читая донесение о Бородинской битве, все повторяли летучую фразу Ермолова: "Французская армия расшиблась о русскую". Это было не совсем верно, скорее французская армия сильно ушиблась. Кутузов был вправе отрицать поражение, но дальнейшее отступление было необходимо, так как примерно равные потери сделали соотношение сил еще более неблагоприятным для русской армии: если утром она насчитывала около 120 тысяч человек против 130–135 тысяч французов, то к вечеру 90-тысячной армии Наполеона могло противостоять только 60–70 тысяч русских.