Александр Пушкин: близкая эпоха

Начиная с 1820 г., когда Пушкин увидел, услышал, осязал реальные волны Черного моря, морские волны прочно связываются у него с представлением о наслаждении. «Мне моря сладкий шум милее»; «И сладостно шумят полуденные волны»; «Где весело шумят и блещут воды, ⁄ И мирные ласкают берега». В кругу этих образов слово «волнение» в стихотворении «В. Ф. Раевскому»: «И сладостно мне было жарких дум ⁄ Уединенное волненье» обнажает свою внутреннюю связь со словом «волна». В стихотворении «Нереида» первая строка: «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду» – определяет эротический характер лирического сюжета. Хотя здесь нет никаких лобзаний – герой, боясь «дохнуть», лишь тайно любуется обнаженной полубогиней, эти волны, лобзающие Тавриду, выдают его скрытые желанья и сами приобретают чувственный, эротический оттенок. Строка из «Тавриды» (1822): «Пью жадно воздух сладострастья» увязанная в тексте с образом вод, «ласкающих» брега, закрепляет за таврическими волнами этот семантический ореол.

Совершенно очевидно, что он провоцируется и конкретным биографическим сюжетом, отраженным в стихотворениях «Приют любви, он вечно полн» и «Ненастный день потух…». Может быть, наиболее ярко ассоциативная связь между прикосновениями волн и любовными ласками раскрывается в лирическом отступлении в первой главе «Евгения Онегина»: «Как я завидовал волнам, ⁄ Бегущим бурной чередою ⁄ С любовью лечь к ее ногам! /Как я желал тогда с волнами /Коснуться милых ног устами» и далее, завершаясь: «Нет, никогда порыв страстей ⁄ Так не терзал души моей!» (VI, 19). Пушкин не использует здесь обычную языковую метафору «волна страсти», но она, как скрытая сжатая пружина, медленно распрямляется внутри текста, сообщая ему необычайную, концентрированную энергию, выплескивающуюся в последнем признании.

1824 год. Михайловское

Пребывание Пушкина на юге было неожиданно прервано новой ссылкой, предполагавшей усиление надзора и большее ограничение свободы. В стихотворении «К морю» («Прощай, свободная стихия!..») он, полный тяжелых предчувствий, прощается с морем и со своей поэтической молодостью. Пушкин заканчивал это стихотворение в Михайловском, когда воспоминания о море, юге и романтических мечтах были проникнуты для него тоской об утраченном навсегда. «Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть – журчание ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова – думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства», – писал Пушкин В. Ф. Вяземской в конце октября 1824 г. (XIII, 114, 532; подл, по-франц.). В этом психологическом контексте море становится для него символом прекрасного и завершенного уже периода жизни. Разумеется, здесь присутствует и тема любви.

«Ты ждал, ты звал… я был окован;Вотще рвалась душа моя:

Могучей страстью очарован,У берегов остался я».

О какой могучей страсти он пишет, мы не знаем. Насколько известно, побег Пушкина за границу не удался из-за чисто практических обстоятельств, но в стихах неосуществленный побег претворяется в романтический сюжет о невозможности разорвать любовные узы. Рифма: «окован – очарован» несет в себе глубокий смысл; здесь оживает стершаяся метафора: «оковы любви». Парадоксальным образом «могучая страсть» противодействует душевным порывам. Неожиданная перекличка с этими строками возникает в стихотворении «О дева-роза, я в оковах», но здесь «оковы» – это «сладостная неволя».

О дева-роза я в оковах;Но не стыжусь твоих оков:Так соловей в кустах лавровых,Пернатый царь лесных певцов,Близ розы гордой и прекрасной

В неволе сладостной живетИ нежно песни ей поетВо мраке ночи сладострастной.

Своеобразная полемика со этим стихотворением возникает в стихотворении «Виноград»:

Не стану я жалеть о розах,Увядших с легкою весной;

Мне мил и виноград на лозах,В кистях созревший под горой,Краса моей долины злачной,Отрада осени златой,Продолговатый и прозрачный,Как персты девы молодой.