Александр Солженицын. Гений первого плевка

Еще одно отступление. Я был уверен, что меня прежде всего будут расспрашивать о Москве, о жизни на родине — как там, что, какие новости? Оказалось же, все они не только постоянные читатели нашей газеты «Голос Родины», широко освещающей советскую жизнь, но и бывали в Советском Союзе, в родных городах, и некоторые даже несколько раз. Больше всех бывала, кажется, хозяйка дома Татьяна Федоровна. Ее отец в конце 20-х, в самом начале 30-х годов работал в нашей стране (тогда это было не диво) и женился у нас на русской. Так что, пожалуй, правильнее было бы называть ее Фридриховной, но она об этом и слышать не хотела: Федоровна, и все. А еще лучше — просто Таня. Очень скоро мне стало ясно, что я нужен был всем этим людям не как источник новостей о родине, а как отдушина для их ностальгии — как человек, перед которым можно излить свою тоску, выговорить боль своего пожизненного одиночества. Всего собралось, кроме меня, человек шесть: мужчины — мои приблизительные ровесники, женщины — моложе. Скоро обнаружилось, что есть у них и свой поэт. Его звали Володя, он несколько раз даже печатался в «Голосе Родины».

Возвращаемся к моему скупому дневнику: «Выпили. Володя стал читать стихи — наивные, неумелые, но искренние: „Столица моя не Бонн, а Москва…“ Был еще некто Юрек. Похож на поляка. Говорит, был в партизанах. Как оказался здесь — я не понял, но уже после войны, кажется, в 47-м. А Володя принимал участие в киевском подполье (он из Киева), дважды бежал из лагерей — один под Мюнхеном, другой — в Восточной Пруссии, возле Нейденбурга. Почему, говорит, я не бежал третий раз! Ведь другие бежали! Совесть, говорит, из-за этого мучит.

Аркадий — весельчак, тульский, живой мужик.

Юрек говорит: «35 лет я не дома. Другому это не понять. Все время чувствуешь пустоту».

Пили за встречу, за русский дух во Франкфурте».

Помню, еще кто-то сказал: «Все эти долгие годы мы как будто сидим на чемоданах, и жизнь кругом какая-то ненастоящая, она словно проходит мимо нас». А Володя брал меня за руку и говорил: «Я до сих пор помню номер своего комсомольского билета» — и называл его. Считая это неудобным, я не расспрашивал, почему они не возвращаются на родину. Возможно, главным тут, как и у того эстергомского старика, была неодолимость каких-то житейско-бытовых связей, обстоятельств, уже давно успевших затвердеть привычек и навыков.

Снова дневник: «Расспрашивали, как отношусь к Солженицыну. Сказал, что он нас всех надул. Привел примеры его лживости». Какие примеры, сейчас уже не помню, но осталось в памяти, что слушали меня внимательно, сочувственно, никто не возражал, больше того — кажется, Юрек заметил, что, с его точки зрения, Солженицын занят сейчас не какой-то там идейной борьбой за правду, а самым обыкновенным деланием денег. Тут кто-то вспомнил, что не так давно в одном журнале была напечатана статья, в которой приводились документы, подтверждающие, что Солженицын доносил на товарищей по заключению. Меня это и заинтересовало и удивило: такая публикация в западногерманской прессе? Не путают ли мои собеседники, не ошибаются ли? Нет, они настаивали. А название журнала? А какой номер? Название вскоре вспомнили: «Нойе политик». А номер — кажется, это было в начале прошлого года. Вдруг Аркадий сказал, что, если память не изменяет, журнал у него сохранился, он поищет и, коли найдет, с удовольствием отдаст его мне».

Кончается дневниковая запись об этом дне так: «Обратно до гостиницы довез на своей машине Юрек. Аркадий сошел по пути. Юрек — строитель. Видно, неплохо живет, он из них младший. Женат на немке. Рассказывал, насколько немцы зависимы от американцев: если при строительстве для них нарушишь смету, штрафуют».

Через несколько дней, незадолго до отъезда, с этими же приятными людьми из общества «Дружба» была еще одна встреча, на которую я привел (опять к Татьяне Федоровне) уже всю нашу маленькую делегацию. Разговор и на этот раз заходил о Солженицыне, но — странно! — никто из моих новых знакомцев и не вспомнил о журнале. Больше всего меня удивил Аркадий. Потом я догадался, в чем дело: они, видимо, просто не поняли, сколь интересен мне этот журнал, и упоминание о нем в том долгом и нестройном, многоголосом и многословном ночном разговоре было для них весьма несущественной и, возможно, уже забытой деталью. Но я и не досадовал и не унывал: в моем роскошном гостиничном номере, который стоил 125 марок за сутки, в роскошном вишневом коффре уже мирно покоился экземпляр нужного мне журнала, за который я выложил всего-навсего 6 марок. Найти это прошлогоднее библиографическое сокровище в изобильно книжном Франкфурте, да еще в дни грандиозной книжной ярмарки, так и совавшей нам в руки плоды стараний неисчислимых ныне потомков Гутенберга, не составляло большого труда. Я разыскал его на одном журнально-книжном развале, что в великом множестве сопутствовали ярмарке. Да, это действительно был «Neue Politik» за февраль 1978 года. Как объявлялось на его обложке, это независимый ежемесячник, двадцать третий год издающийся в Гамбурге.