Александр Солженицын. Портрет без ретуши

«Для шахтерских бригад, выполнявших дневную норму на 100 процентов, при выходе из шахты после смены устраивался буфет (только не администрацией лагеря, а администрацией шахты – шефами), где выдавался дополнительный паек. Чаще один или два больших пирога на бригаду, а иногда 3–4 подноса с бутербродами – хлеб с маргарином и колбасой. А однажды, в 1950–1951 годах произошел почти анекдотический случай. Нам дали бутерброды с черной икрой. Украинцы, белорусы да кое-кто из русских не знали этого продукта и решительно его отвергли. „Не будем жрать эти змеиные глаза!“ – кричали они и ложкой соскребли и выбросили икру. Спускаясь в шахту, они угрожающе бросали буфетчику: „Смотри не давай нам бутерброды с этой грязной икрой, не то тебе шею наломаем“».

Этот случай может показаться невероятным. Но он имел место. Не чересчур ли в радужных красках изображаются советские лагеря? Нет. Но разумеется, это был не санаторий и даже не гастроном, а тяжелое заключение, где маргарин был большей редкостью, чем икра. Но для чего выдумывать?..

Однако условия в Воркуте были несколько иными, чем на цюрихской Банхофштрассе или лондонской Пикадилли. И Л. Самутин слишком объективный и здравомыслящий человек, чтобы отрицать это.

Я заинтересовался еще одним аспектом лагерной жизни: «Что происходит с освобожденными заключенными?»

«Стояли мы, поднявшись из шахты наверх, с товарищем на морозе и спрашивали друг друга, чем будем заниматься, если дождемся конца срока. Приятель сказал мне: „Никуда нас не допустят, разве что пирожки на улице будем продавать“. Мы оба дождались конца срока… Ко мне, как „видному власовцу“, не было снисхождения…

По возвращении из лагеря я стал работать заведующим лабораторией», – сказал Л. Самутин.

Завершение историй этих людей поистине невероятно. Бурковский, Виткевич, Доронин и Солженицын были полностью реабилитированы.

А Самутин – нет. Панин был лишь частично реабилитирован. И все-таки все добились значительного положения в обществе.

Одного этого достаточно, чтобы сделать однозначный вывод – советские лагеря ни в каком смысле не были лагерями смерти, они были исправительными, и советское общество всем, кто отбыл свое наказание, дает полное право на работу по профессии. [Панин был до ареста инженером, Солженицын – учителем математики, Бурковский – начальником штаба бригады торпедных катеров Черноморской флотилии…]

Если бы это были лагеря смерти, разве боролись бы за жизнь заключенного Солженицына?

И вот убедительное, неопровержимое доказательство: Солженицын неожиданно в лагере заболел.

Вскоре у него был обнаружен рак. Всем известно, что рак витает над своей жертвой, как призрак боли и безнадежности… Однако были приняты все меры – Солженицына поместили в больницу, окружили его вниманием и заботой. Его лечили – и вылечили. Но Александр Солженицын не тот человек, чтобы помнить и ценить добро. Он все видит только в черном цвете… Нет, в цепи доказательств действительно нет пробелов…

Уходя из лагеря, он уносил с собой понятный страх перед раковым заболеванием, раздражение и злобу на бесцельно проведенные годы, чувство досады за свой промах – позволить себя «посадить»; чувство унижения и ярости – ярости против тех, кто не последовал за ним (невероятный и бессмысленный донос на К. С. Симоняна).

Александр Исаевич Солженицын достиг зрелости. То, чего еще не знал наивный Морж, в совершенстве постиг Ветров.

Бог. Жизнь или смерть? Верность стране, которая хотя и наказала его, но все же протянула ему руку помощи, или же сопротивление? В какой маске, говоря словами Л. К., он появится на сцене будущего? Этого, видимо, не знает и сам Александр Солженицын.

Глава VIII. После освобождения

Новые зигзаги

…Александр Исаевич Солженицын, восседая в старинном кресле стиля Людовика XV, устроился поудобнее и, глядя в одну точку, принял вид человека, обремененного мудрыми и беспокойными мыслями.

На вопросы он отвечал важно и лениво. Больше он прислушивался к своему собственному голосу, который становился то вкрадчивым и грустным, то грозным и истеричным.

– Сахаров? – хрипло закричал он. – Нет, прошу вас, о Сахарове со мной не говорите. Я даже слушать о нем совершенно не желаю. Сахаров – логист западного толка. Много мозгов, много ума, а душа? Души нет. Сахарову нечего сказать русскому человеку. Я лично с ним согласиться не могу. Мы собирались подготовить совместный манифест. Не договорились. Я в конце концов написал «Письмо вождям Советского Союза»… Мы сближались, как две колонны во встречном бою, – правительство и мы, сами того не зная. Они готовили акцию против нас, мы – против них. Под конец на поле боя остался я один.

Александр Исаевич наклонился вперед и сжал виски ладонями. (К этому времени я уже успел изучить основные его жесты – их было пять, – выражающие его душевное состояние или отношение к собеседнику.) Этот жест означал глубокую печаль.

– Я один… – Он широко разводит руки. Его рыжие волосы до удивления увеличивают сходство с Распятым.

И словно до вашего слуха доходит: «Я, страстотерпец Солженицын…»