All Flesh is Grass

“Washington, it is understood, is taking the position that the word of an unknown being—unknown by either race or reputation—scarcely can be taken as undisputed fact. The capital tonight seems to be waiting for more word and until something of a solid nature can be deduced, it is unlikely there will be any sort of statement.

That is the public position, of course; what is going on behind the scenes may be anybody's guess. And the same situation applies fairly well to all other capitals throughout the entire world.

В Вашингтоне, очевидно, полагают, что неизвестному существу,  — а нам ничего не известно ни о его личности, ни о расовой принадлежности,  — едва ли можно просто поверить на слово. Видимо, сегодня в столице ждут дополнительных заявлений, исходя из которых возможно будет прийти к более обоснованным выводам, и лишь после этого, вероятно, будет обнародовано какое-либо официальное сообщение.

Такова, разумеется, версия для широкой публики: что делается за кулисами, можно только догадываться. И смело можно сказать, что то же самое происходит во всех столицах на всем земном шаре.

“But this is not the situation outside the governmental circles. Everywhere the news has touched off wild celebration.

There are joyous, spontaneous marches breaking out in London, and in Moscow a shouting, happy mob has packed Red Square. The churches everywhere have been filled since the first news broke, people thronging there to utter prayers of thankfulness.

Совсем иное настроение царит вне правительственных сфер. Новость повсеместно вызвала бурю восторга. В Лондоне стихийно возникли манифестации, по улицам движутся веселые, праздничные шествия; Красная площадь в Москве заполнена шумной, ликующей толпой. Как только новость распространилась, во всех странах в церкви и храмы начал стекаться народ, спеша вознести благодарственные молитвы.

“In the people there is no doubt and not the slightest hesitation. The man in the street, here in the United States and in Britain and in France—in fact, throughout the world—has accepted this strange announcement at face value. It may be simply a matter of believing what one chooses to believe, or it may be for some other reason, but the fact remains that there has been a bewildering suspension of the disbelief which characterized mass reaction so short a time ago as this morning.”

В народных массах не чувствуется ни малейших сомнений и колебаний. Как у нас, в Соединенных Штатах, так и в Англии, во Франции, да и во всем мире простые люди приняли странное заявление пришельцев за чистую монету. Потому ли, что человеку свойственно верить в то, во что хочется поверить, или по каким-то иным причинам, но факт остается фактом: недоверие, которым не далее как сегодня утром встретила новость широкая публика, рассеялось с поразительной быстротой.

“There seems, in the popular mind, to be no consideration of all the other factors which may be involved. The news of the end of any possibility of nuclear war has drowned out all else. It serves to underline the quiet and terrible, perhaps subconscious, tension under which the world has lived...”

По-видимому, общественное мнение отнюдь не склонно учитывать какие-либо привходящие обстоятельства и предполагаемые осложнения. Перед вестью о том, что отныне ядерная война невозможна, все остальное стало мелким и ничтожным. Это лишь показывает, в каком молчаливом, быть может, подсознательном, но страшном и тягостном напряжении жило до сего дня человечество...»

I shut off the television and prowled about the house, my footsteps echoing strangely in the darkening rooms.

It was well enough, I thought, for a smug, complacent commentator to sit in the bright-lit studio a thousand miles away and analyse these happenings in a measured and well-modulated manner. And it was well enough, perhaps, for people other than myself even here in Millville, to sit and listen to him. But I couldn't listen—I couldn't stand to listen.

Я выключил телевизор и пошел бродить по дому; быстро темнело, шаги мои непривычно гулко отдавались в пустынных комнатах.

Хорошо этому благодушному, самодовольному комментатору сидеть где-то там, за тысячу миль, в ярко освещенной студии и, по-актерски играя отлично поставленным голосом, неторопливо рассуждать о том, что происходит. Хорошо им всем, всем, кроме меня, даже здесь, в Милвилле, сидеть и слушать его рассуждения. А я не могу слушать... просто выдержать не могу.

Guilt, I asked myself? And it might be guilt, for I had been the one who'd brought the time machine to Earth and I had been the one who had taken Smith to meet the newsmen at the barrier. I had played the fool—the utter, perfect fool and it seemed to me the entire world must know.