Амандина

— «С тобой, Лили Марлен».

— Почему вы поете песни бошей? — поинтересовалась Амандина.

— Переведите мне слова, — попросила Соланж.

— Это не песня бошей. Хотя она написана немцем. Во время Большой войны. Но слова не о патриотизме или политике, не о войне вообще, а о солдатах. Это песня солдат. Слова об одиночестве, о разлуке с любимой. То же самое чувство, как в песнях из Пуату. Я люблю, не забывай меня. Слова были переведены на многие языки: немецкий, французский, английский, русский. Я однажды услышала испанскую версию. Ее знают многие в Сопротивлении. Мы поем, потому что боши ее запретили, объявив сентиментальной, романтичной и не патриотичной. Но бош, который жил здесь, ставил ее каждый вечер. Я переведу вам слова на французский.

Они повторяли слова снова и снова, а когда запомнили, Доминик поднялась и прибавила громкость.

— Теперь мы готовы петь с нею, — сказала она.

Из граммофона доносился голос Дитрих, и они пели до слез на глазах, оплакивая каждый свое. В конце апреля вечера пахнут сиренью, и во время войны, в которой погибнут пятьдесят миллионов человек, они пели «Лили Марлен».

Миновала полночь, и ближе к утру Соланж проснулась. Она спала на ковре перед почти погасшим огнем, в то время как Доминик расположилась на диване, а Амандина в шезлонге. Соланж поднялась с ковра, подошла к Амандине, чтобы накрыть девочку стеганым одеялом. Она подкинула дров, присела на полу около Амандины и погладила по лбу, запутавшись пальцами в ивовых веточках.

— Дорогая, проснись на минуточку.

Амандина села и сразу спросила:

— Пора идти?

— Нет, нет, любимая моя, можешь спать дальше. Я только хотела сказать, что пойду прогуляюсь. Я не хотела, чтобы ты волновалась, когда проснешься. Я не устала вообще и…

— Я тоже пойду, подожди меня.

— Нет. Абсолютно никакой необходимости. Я только что растопила камин, через некоторое время станет совсем тепло, и я хочу, чтобы ты поспала подольше. Кроме того, ты должна составить компанию Доминик.

— Она храпит. Как Филипп.

— Ты тоже.

— Почему тебе не спится?

— Трудно объяснить. Мы теперь очень близко к дому.

— Как близко? Можем дойти?

— Мы могли бы, но я думаю, что Доминик все устроит лучше. Завтра увидим. Теперь попытайся заснуть, а когда ты проснешься, я уже вернусь.

Соланж застегнула жакет, сунула ноги в ботинки, сняла платок с крюка около двери и вышла в ночь. После всех дней пути, когда их носило по стране и они видели и милосердие и злобу людскую, Доминик сказала: «Единственными, на кого здесь охотятся — это зайцы». Другой мир. Музыка, странный желтый ликер, шифоновое платье, и мы почти дома. От Лангедока до Бургундии. Десять месяцев. Десять разных жизней. «Люблю тебя, не забывай меня».

Соланж прошла через лес, спустилась на булыжную мостовую деревенской площади. В темноте пробивался только слабенький луч от церковных дверей. Странно, что в церкви до сих пор горит свет. Я отнесу сирень к алтарю. Соланж поднялась по крутым степеням и отворила тяжелую дверь. Прежде, чем она осознала, что видит и слышит, она поняла — надо бежать. Назад к Амандине. Возьмите маленькую девочку на руки и бегите, бегите и никогда не оглядывайтесь назад.

— Бонжур, мадемуазель. Как прекрасно, что вы пришли добровольно.

— Я, да, добровольно.

— Прелестный доброволец. Нарядно одетая, с цветами для нас, ах вы, французские женщины, не похожи ни на каких других!

Их смех, влажный, непристойный, три эсесовца подошли к Соланж. Двое схватили ее за руки, третий сорвал платок, расстегнул жакет, грубо провел пальцами по груди. Потом похлопал Соланж под подбородком.

— Прелестный ангел пришел, чтобы спасти нас, ха?

Их смех стал громче, грязные пальцы впились в плоть ее рук, увлекли в темноту. Часовня. Один из них ударил ее по щеке торцом пистолета, бросил на каменный пол. Она все еще держала в руке сирень. Удаляющиеся шаги. Неподвижность. Тени мраморных святых дрожали в свете факела. С места, где она лежала, она видела, как те же самые три эсесовца окружили человека. Один зажег спичку и поднес ее к глазу допрашиваемого, которого держали за руки остальные. От крика тени над головой закружились сильнее.