Амелия

– Вы, сударь, принадлежите к привилегированному сословию, – произнес полковник с чувством собственного достоинства, – а посему я позволяю вам говорить все, что вам заблагорассудится. Я почитаю ваш сан, и вы никоим образом не можете меня оскорбить.

– А я и не собираюсь вас оскорблять, полковник, – отозвался священник, – но вижу, что наше сословие чрезвычайно вам обязано, поскольку вы признаетесь в таком глубоком уважении к нам и при этом нисколько не почитаете нашего Учителя.

– Какого еще Учителя, сударь? – осведомился полковник.

– Того самого, – ответил священник, – который ясно запретил перерезать людям глотки, к чему вы обнаруживаете столь сильную склонность.

– Ох, ваш покорный слуга, сударь, – ответствовал полковник, – теперь я вижу, куда вы клоните, однако вам не удастся меня убедить, будто религия требует, чтобы я был трусом.

– Я не меньше вас ненавижу и презираю это слово, – воскликнул священник, – однако у вас, полковник, ложное представление о трусости. Кем же были в таком случае все греки и римляне; неужели все они были трусами? А между тем доводилось ли вам когда-нибудь слышать, чтобы у них было распространено то бессмысленное убийство, которое мы называем дуэлью.

– Разумеется, доводилось, и не раз, – подтвердил полковник. – О чем же тогда еще идет речь в Гомере мистера Поупа, как не о дуэлях? Разве этот, как там его имя, ну, словом, один из Агамемнонов[251] – не дрался с этим жалким негодяем Парисом? А Диомед… с этим… как там его зовут? И Гектор с… опять забыл его имя, ну, одним словом, с закадычным другом Ахилла;[252] а потом и с самим Ахиллом тоже? Да что там, возьмите Драйденова Вергилия,[253]

ведь там почти нет ничего другого кроме драк?

– Вы, я вижу, полковник, человек завидной учености, – заметил священник, – однако…

– Благодарю вас, вы очень любезны, – сказал полковник. – Нет, сударь, я не претендую на ученость, но кое-что читал и не стыжусь в этом признаться.

– Однако уверены ли вы, полковник, – продолжал священник, что вы не допустили здесь небольшую ошибку, поскольку я склонен думать, что и мистер Поуп, и мистер Драйден (правда, я не могу сказать, что прочел когда-нибудь хотя бы одно слово в их сочинениях) повествуют о войнах между народами, а не о дуэлях между отдельными людьми; я не припомню ни одного подобного примера во всей греческой или римской истории. Одним словом, дуэли – это более поздний обычай, введенный варварскими народами уже во времена христианства, хотя он и является прямым и дерзким вызовом законам христианства и, следовательно, для нас куда более греховен, нежели это было бы для язычников.

– Выпейте-ка лучше немного, доктор, – воскликнул полковник, – и давайте переменим тему, потому что мы с вами, я вижу, никогда на этот счет не договоримся. Вы ведь церковнослужитель, и я не рассчитываю на то, что вы будете говорить откровенно.

– Надеюсь, мы с вами оба принадлежим все же к одной церкви, – вставил священник.

– Я принадлежу к англиканской церкви, сударь, – ответил полковник, – и готов защищать ее до последней капли крови.

– С вашей стороны весьма великодушно, полковник, – воскликнул священник, – что вы готовы так ревностно защищать религию, которая вас неизбежно осудит.

– Вам очень повезло, доктор, вскричал полковник, – что вы носите рясу, ибо, клянусь честью мужчины, если бы кто-нибудь другой посмел сказать мне то, что вы сейчас произнесли, я бы заставил его проглотить эти слова; да, будь я проклят, и с моей шпагой в придачу.

Бут начал опасаться, как бы этот спор не стал слишком жарким, поскольку честь полковника вместе с выпитым шампанским могли бы увлечь его так далеко, что он забыл бы о подобающем уважении к одеянию священника, которое он только что неоднократно провозглашал на словах. Он счел поэтому за лучшее вмешаться в их спор и сказал, что полковник совершенно прав, предлагая переменить тему, так как принять вызов на дуэль – значит нарушить законы христианского учения, а отказаться от них – значит нарушить законы чести.

– И вы должны признать, доктор, – добавил он, – что это очень тяжкое требование, поскольку человек должен заплатить за это своей честью; и особенно для солдата, который теряет в таком случае в придачу еще и средство к существованию.[254]

– Ну как, сударь, – сказал полковник с торжествующим видом, – что вы на это скажете?

– А то и скажу, – ответил священник, – что быть осужденным навеки небесами куда тяжелее.

– Возможно, что и так, – отозвался полковник, – но, несмотря на все это, будь я проклят, если стерплю оскорбление от кого бы то ни было на свете. И, тем не менее, я считаю себя истинным христианином, не хуже всякого другого. Я держусь правила: никогда не наносить оскорбление и никогда не сносить его; я считаю, что это правило истинного христианина, и ни один человек никогда не убедит меня в противном.

– Вот и прекрасно, сударь, – заключил священник, – коль скоро вы так решили, надеюсь, ни один человек не осмелится вас оскорбить.