Анатомия Луны

На меня смотрит дуло ручного пулемета. Пулемет установлен на письменном столе. В этой каморке голая лампочка под потолком, фотографии в дубовых рамах на стенах и китаец за столом. Он очищает перочинным ножичком яблоко от кожуры. Китаец до того стар, что вместо волос на подбородке и голове у него клочки мха цвета семянок одуванчика, а щеки такие впалые, словно господь, мастеря его в спешке, натянул желтую сморщенную кожу ему прямо на череп, забыв и про мышцы, и про жировую клетчатку. На нем потрепанный серый френч – видно, времен его молодости. Слишком широкий ему в плечах, зато с начищенными медными пуговицами. Китайский иссыхающий старец. Может быть, он болен язвенной болезнью или даже раком кишечника. А может, он просто героинщик.

Этот старый китайский дьявол, запершийся в борделе с ручным пулеметом и очищающий яблоко перочинным ножом, тих и странен. Но куда страннее монохромные снимки в дубовых рамах на стенах его каморки. Очень старые, очень тусклые фотографии – портреты европейских женщин, детей и мужчин в одежде Викторианской эпохи. Все созданы с применением мокрого коллоидного процесса: свет, серебро, негатив, проступающий на стеклянных пластинках, – старинная техника, заменившая в 1850-х дагеротипию. Такие снимки сегодня стоят денег, и немалых. Что-то не так с этими фотографиями, они мучительно не дают мне покоя. Но я понять не могу, что.

Дьявол-китаец кладет яблоко и перочинный нож на стол и говорит:

– Мне сказали, ты жила с художником Гробиным. Передай ему: Ван Сяолун из Китайского района все еще ждет, когда же Гробин напишет его портрет.

Так вон он какой, Ван Сяолун Петрович. Про него я слышала немногое. Только то, что лет десять назад ему пулей пробило легкое, и с тех пор этот Петрович верит, что он мертвец, – бродит по Китайскому району, подпитываясь силой, данной ему духами. Теми самыми, что обитают в китайском подземном городе мертвых Юду. Вроде как труп на батарейках.

За много лет, проведенных в квартале, китайский дьявол хорошо освоил язык лаомаоцзы. Ценитель живописи и старинных фотографий. После многотрудного дня, полного забот о каналах сбыта героина, любит поразмышлять о конфуцианстве, буддизме и Пикассо. У Ван Сяолуна есть и другая сторона, темная. Он поговорит с тобой об искусстве, а потом буднично расстреляет из пулемета. И ему будет жаль лишь того, что дверь рассыпалась в щепки под пулями. А может, и двери будет не жаль. Он как монохромный снимок – лишь свет и тьма да градации серого. Я думаю обо всем этом потому, что все еще разглядываю фотографии на стенах. Тут вдруг я и понимаю, что с ними не так. На них – мертвецы. Коллекция старинных снимков пост-

мортем, жутковатая мода ХIХ столетия запечатлевать покойников в позах живых перед тем, как похоронить. Что ж, в любом случае на всякой старинной фотографии запечатлен мертвец. Да и сам квартал 20/20 – кунсткамера, где штампуется всякое, в том числе живые мертвецы. Может, все мы, как Ван Сяолун, просто трупы на батарейках – краткое время дышим воздухом земли и уходим в город мертвецов Юду.

– Гробин давно не пишет портретов, – тихо отвечаю я.

– Передай ему, что я заплачу большие деньги.

– Дело не в деньгах. Он живет в этом квартале для того, чтобы писать только то, что ему хочется.

Ван Сяолун с бесстрастным лицом берет со стола очищенное яблоко, задумчиво рассматривает его, а потом взмахивает рукой – так он дает мне понять, что я свободна. Он, китайский ублюдок, уважает художников. А главное – он отпускает меня, не делая мне зла. И я уже не могу просто так уйти – чертов красный перец в заднице. Я говорю ему:

– Твой портрет может написать Пикассо, Модильяни, Ван Гог, кто пожелаешь. Слышал о «Русской триаде»? Я из них.

Впервые за все время губы китайца складываются в тонкую полуулыбку. Он спрашивает:

– А Умо может?

– Может. Умо нужен мольберт и подрамник.

У китайцев есть поговорка: «Искусство обмана состоит в том, чтобы сначала обмануть, а потом не обманывать». Я уделала по-крупному всех кретинов с той стороны, а сейчас говорю правду старому китайскому подонку из грязного хутуна в квартале 20/20. Похоже, черт возьми, я самый искусный враль, по китайским понятиям. Не знаю, что именно цепляет Ван Сяолуна Петровича – то ли уважение к моему искусству вранья, то ли любопытство, то ли пробегающий по жилам трепет от того, что его портрет напишет африканский Ван Гог, повесившийся на дереве в эфиопской деревне. Мертвец будет писать мертвеца. И через двадцать минут мне приносят все, что нужно для работы. Я развязываю свою шаль, раскладываю свинцовые тубы и кисти, закрепляю грунтованный холст на подрамнике.