Андеграунд, или Герой нашего времени

Но, возможно, как раз поэтому забота о своем «я» в таких стенах начинается с выходки — с шутки, включая и ее воровской игровой момент. Каждый знает, что прятать краденое надо не в свой, и даже не в чужой (накладка на совесть), а в свободный матрас. В палате пустовала койка Головастенки. В нас всех заложено и живет — зековское. Улучив минуту (психи заковыляли в коридор, к чаю), я быстро откинул матрас, легко нашел в нем дырку и сунул туда шприц в хрустящей девственной упаковке. Шприц я намеревался отдать Солипудову. Отдать ни ради чего; просто так — пусть просто скажет спасибо. Он подобные предметы ценил. (Болезнь мелочного собирательства.) Но Солипуд как раз из тех, кто отпущен на субботу-воскресенье. А куда еще было деть шприц до понедельника?

С мыслью, что и меня на день-два скоро отпустят, я попросился к телефону. Поклянчил, поныл и вот заскочил в сестринскую.

Позвонил я Зинаиде вроде бы просто так — привет, привет! — просто так, но и с житейским (с банным) прицелом: когда отпустят на праздники, не идти во вьетнамский бомжатник, а попытаться к Зинаиде, хотя бы помоюсь как следует; при бабе и в тепле. Зинаида (ненормальная!) тут же стала сама напрашиваться в гости, ой, как хочу тебя видеть. Обрадовалась и растаяла: где ты? как ты?! — кричала. Я уже жалел, что позвонил. Аппарат в сестринской ужасный: скрежеты и подземные шумы. Нагряну, забегу к тебе (кричала), хочу тебе, может, подарочек какой! Огурчиков! А выпить тебе можно?

Я заторопился, никаких огурчиков, ничего мне не надо, а она игривым шепотком: мол, соску-у-училась.

— ... Бросишь мне палочку-другую, и на душе потеплеет, разве нет? (Ее стиль.)

Я сказал, Зина, больные тут, больница, какие палочки, с ума сошла, и вообще я не один в палате.

— Так я и подругу приведу, — заверила она на одном дыхании.

Была веселая, явно под градусом, рассуждала, что мне от нее никак не уйти — ни в жизни, ни в отпуске, ни в больнице: она нагрянет.

Хотелось попугать ее десятью психами, но подумал: зачем? — пусть потешится! (Из таких ее легких мыслей складывается наше настроение, из таких настроений — наша жизнь.) Да ладно! — подумал, отлично зная, как строг здесь контроль. И какие ручищи у санитаров. «Картошки с селедкой, а?» — кричала Зинаида. Я молчал. Меня, ими изгнанного (и ею в том числе, я не забыл), обдало теплом. Но не просто теплом пьяноватой бабы за сорок — человек общаги вновь хотел меня видеть, хотел дать мне помыться и (след высокой соборности, смешно!) хотел любить. Меня грело.

В больнице спишь не только много, но и

много раз — из одного сна в другой, в третий переходишь естественно и просто, без мучительных оттуда (из ямы сна) выкарабкиваний. Это настолько срастается с психикой, что границы сна размываются прямо в жизнь: я так и не понял, отдал я Солипуду шприц во сне или в реальности. Мы долго с ним спорили. Он обиделся. Его даже трясло, так он хотел этот шприц. Все мелочное Солипуд крал без удержу: таблетки, ампулы, валерьянку, даже бинты, и даже вдруг костыль — да, да, от погибшего Головастенки оставался здесь сиротливый костылик, так ведь пропал! Искали полдня, жена хотела взять как память, плакала, бедная, в коридоре. Психи, роняя водянистые слезы, ходили за ней толпами взад-вперед. Но вот Маруся позвала двух медбратьев и те посбрасывали все матрасы с кроватей на пол. Нашли. Зашумели. Несли костыль с ликованием, словно оживили Головастенку. Вдова, в слезах, к этому времени уже ушла, и Маруся бегала по коридору злая, тряся никому не нужным костылем и грозя, грозя санкциями... но неизвестно кому. (Солипудов еще не был засвечен. А что костылик подсунут не под свой, под чужой матрас, было ясно.)

— Ча-ааай. Кому ча-аай?! — В мятых тренировочных костюмах (униформа ходячих больных) мы стекались к чаю. Несколько столиков в конце коридора, но мест не на всех. Иногда больной ест стоя. Или на ходу: ходит кругами задумчив, черпает из миски. Колесники на чай не ходят вовсе: у кого-то из них (шепнули) спиртовая горелка, и (пока не отняли) они тихо чифирят в сортире.

Кружка зато у каждого (я срочно сбегал за своей).

— Дома был на субботу-воскресенье. Неплохо! — солгал мне зачем-то сорокапятилетний мужик, с которым как раз в субботу мы раза три курили вместе. Он как-то очень радостно солгал. Хотел, чтобы ему завидовали. Впрочем, мог не солгать, а забыть.

Я (прихлебывал чаек) ему кивнул, мол, да, в субботу дома с родными это неплохо. Дома — не в больнице.

«Плесни-ка еще», — попросил я молодого дебила, бродящего возле нас с огромным чайником, на котором белый номер нашего отделения. Чаек со дна, пахнет баней, но уж какой есть, привыкли, зато горячий!..