Андеграунд, или Герой нашего времени

В пятницу-субботу меня не отпустили (а я уже ожидал). Старшая сестра Калерия, она дежурила, объяснила, что не отпускают нас опять же из-за ЧП. Больной Кривошеин, будучи отпущен, угодил под мотоцикл. Нет, не сильно. Но Кривошеин так напуган, что на всякий случай (Калерия скорбно скривила губы) ходит с костылем, а в другой руке — гнутая палка.

— Малость выждем. К праздникам всех выпустят, — уверенно пообещала мне Маруся, сменившая Калерию на другой день.

С Марусей я уже посиживал рядом. Сближению слегка мешал сломавшийся на днях (на больничном сухаре) мой передний зуб (какое-то время уйдет на речевое привыкание). В особенности шипящие, нет-нет и я заплевывал мою чистенькую, толстенькую собеседницу.

Она возмутилась:

— Что это ты сегодня?

— Зуб.

Помолчали.

— Жены давно нет?

— Разоше-еоолся. Давно! — сказал я с очень точной доверительной интонацией.

Сближение (как идея) нас обоих все более воодушевляло — сойтись, мол, как только я выйду из больницы. Можно сойтись на время. Можно и пожить. Ее кв метры (паркетная доска?) уже издалека манили большими пуховыми подушками, предрассветной свежестью и запахом кофе со сгущенным молоком (ведь она рано встает!). Меня подхватило:

— Приятная у тебя фигура! Ах, эти плечи... — На этот раз я удачно сдержал слюну напряжением в горле. Я не говорил — пел; она снисходя слушала.

Дело известное: больные часто увиваются вокруг сестер, а сестры (тем более старшие сестры) боятся скрытых или потенциальных наркоманов. Знают, как больно оторвать и как трудно бывает выставить сроднившегося с тобой и все больше опускающегося мужика. Мой интерес выглядел честнее: мой препарат (мой наркотик) — это всего лишь теплота общения. Не под запретом. А что до предписанных мне препаратов, я, и точно, куплю в аптеке. (Но неужели Маруся покупает самой себе анальгетики? бинты, одноразовые шприцы?.. Не верю.)

В варианте мы гляделись неплохой парой: уже загодя едины, мы хихикали над Иваном и длинноногой Инной, над ядовитым Волиным-Холиным, что прощупывает каждого больного своими учеными глазками. Совпадение мнений — это к совпадению чувств. Это к совпадению на ее кровати (высокой, но на мой вкус узковатой, одеяло верблюжье? в серую клетку?). Маруся будет посмеиваться над тощенькой воображалой Инной, а я буду Марусю мять, поворачивать и оставлять ей легкие синяки на крепких ее местах. (Будто бы из затаенной мести красивой Инне и Ивану Емельяновичу. Их знаменитому роману.)

А что — стану, пожалуй, делать вид, что ревнив к прошлому, выспрашивать, а как с ней, с Марусей — до Инны — было ли что у Ивана с Марусей?.. «Да так. Было разок на диване!» — тщеславно солжет она, сболтнет наскоро и смешок небрежный (Иван ее и не замечал как женщину), а я помрачнею и надуюсь. Пока не скажет, спохватившись, насколько я умелее, а то и слаще Ивана.

— Ладно тебе. Засиделись, — прерывает Маруся наше с ней общение (уже текучее, неостановимое, как жизнь).

Мы выходим из процедурной под зарешеченный свод. Маруся запирает дверь, бренча связкой ключей, а я сзади, как бы поправляя хлястик на ее белом халате (всегда свежайший, свежее, чем у Инны), ощупываю ее тугие позвонки, сцементированные заматерелым жирком — она мою руку слышит! Я пытаюсь жить. Я наращиваю желание, вопреки препаратам в крови.

Желания, к сожалению, пока что слабоваты и водянисты. Как та слеза, что я еле уронил. Но стараюсь: я пытаюсь разжечь себя заемным чувством — то есть сначала умом, через вторую сигнальную. Я представляю (в своих руках) не столько Марусю, сколько Марусину тяжесть. Или (в глазах) ее поздневечерний домашний вид: подкатывающееся ко мне белое тело — колобок в ночной рубашке. Но всякий образ — краток. Огонь еле вспыхивает. Огнь (сказал бы поэт) не разгорается, тлеет, дымит, чадит, и я чувствую себя не активно домогающимся мужчиной, а старой блядью, хлопочущей ради выгоды. (Ради дармовых препаратов.) Однако стараюсь. Мысль-то ведет. И не навсегда же в моей крови нейролептики.

— Там шумок в коридоре — кто это? — спрашивает Маруся, гремя замком напоследок.

— Никого.

Рукой (правой) все еще оглаживаю ее крестец, а в левой зажат украденный одноразовый шприц. Просто так. Чтобы разбудить инстинкты. Шприцы дешевы, и я не придаю краже значения. Но я хочу ожить: это как проба на поступок с правонарушением (испытать себя на испуг поимки). Пробная затея, которая дается тем легче, что испуг водянист и тоже неотчетлив, как и все чувства.

Я помнил, что психушка — кусочек государства. Они, врачи (сестры, палаты, кровати, капельницы, шприцы, ампулы, все вместе) тоже дежурят и, значит, стерегут. Они начеку даже ночью, и их ночные огни у въезда говорят куда больше, чем освещение ворот и знак места, где следует въезжать машинам. (Такие же дежурящие ночные огни возле отделений милиции; возле тюрем.) Мне ли, сторожу, не знать, почему (зачем) всякое твое волнение оборачивается в этих стенах с помощью нейролептиков в ничто: в пузырьки откупоренного нарзана.