Андеграунд, или Герой нашего времени

И я тут же забыл благость, как только однажды по выходе из церкви (прямо на улице) наткнулся на пожилую женщину, на старинную свою любовь — она ахнула, узнала меня! Назвала меня по имени-отчеству, а я, смеясь, поправил, сказал, что теперь уже просто Петрович. Она, кажется, решила, что я маскируюсь. Для нее я все еще был непризнанным писателем, скрытно изучающим, как она считала, людей и их нравы. Людей, перенесших в пожилом возрасте болезнь. Или переживших смерть своих близких. (Людей, что стали в наши дни посещать церковь. «Да. Я такая. Хожу теперь и молюсь...» — сообщила со вздохом.) Она, и точно, не была таким уж исключением. Еще пять лет назад она и ее стареющие сверстницы воевали в разного рода советских комиссиях, в профкомах-месткомах, но чем ближе к пенсии, тем ближе к болезням и к молитве. Зато ее читательский интеллект навсегда там и застыл — в прошлом. (Когда-то давно она читала мои рукописные повести, одну или две.) Так что, бедная, все еще думала, что меня вот-вот напечатают, признают. Я тут же сел на ее хлеб и пригрелся. Вечерами к ней приходил взрослый сын, меня, понятно, невзлюбивший (за бомжовые ботинки) и выставивший «писателя» из дому недели через две. Но две недели морозной осенью — это четырнадцать дней! Я успел взбодриться. Так много лет помнившая меня и верившая в мой талант милая женщина не захотела (не решилась) со мной спать, сказав, что ей пятьдесят семь (чуть старше меня) и что постель уже не волнует. Это удивило. Но упростило наши отношения, сделав ее хлеб для меня не горьким, не жестким. Добрая душа. Когда ее сын меня выставил, я уже смотрел орлом.

Окрыленный тем, что меня могут любить за прошлое, я теперь припоминал на жесткой скамье Курского вокзала не людей, не их лица, а номера их телефонов. (Нет записной книжки. Жаль.) На последней страничке «Бесов» обнаружились сразу семь или восемь номеров, случайных, наспех записанных, и я стал названивать. Вокзальное развлечение! — старые знакомцы, увы, припоминали меня кое-как, а вспомнив, вяло спрашивали, как дела. Да и телефоны за годы поменялись. И возраст уже поджимал. Чаще всего интересовавший меня человек давным-давно куда-то переехал. Или вдруг чужой голос отвечал — он умер, она умерла, а я, уже приободренный переломом осени (голодные, как и нищие, чувствуют осеннее солнце первыми), удивлялся нечутко и еще переспрашивал:

— Да ну?

Голос возмущенно повторил:

— Что значит: да ну?!. Я же вам ответил: он умер.

Все еще с малой степенью меланхолии, я даже присвистнул в трубку:

— И давно?

— Давно.

— Надо же как!..

Та добрая душа, женщина, что помнила былую любовь (нечаст случай!) и у которой я ел и спал две осенние недели, подвела меня как-то к шкафу. На тремпелях, среди прочих тряпок, показала мне болтающееся с краю серенькое пугало. (Когда-то здесь забытое.)

— Твой старый пиджак,— сказала.

Я тотчас его пододел: осень мягчела, а все же по ночам морозцы. В пиджаке и обнаружился, в кармане, томик, начало «Бесов», как завет писателя — писателю. Звони, мол. (Последняя страничка с номерами телефонов.) Так возник из небытия Лисюнин. Игорек. Кандидат наук. Полусвихнувшийся от холостяцкой жизни и подозрительный. Разумеется, случай пустой. Но когда звонить некому, позвонишь и Лисюнину.

Ища повода (почему, собственно, я объявился после стольких лет взаимного молчания), я все нажимал на его здоровье. Вроде как волнуюсь и беспокоюсь. Вроде, мол, таков наш возраст — Лисюнин может вдруг умереть.

Я переспрашивал:

— Нет, ты правда здоров?

Я объяснял озабоченное волнение тем, что вчера во сне увидел его, моего бывшего приятеля, — увидел отчетливо и узнаваемо. Потому и звоню. Он мне приснился в виде немецкого военнопленного, которого охранники гнали через какую-то узкую-узкую трубу...

В следующий раз (я позвонил) Лисюнин приснился мне в виде кролика. Я пространно объяснял ему о кролике, с трудом пробирающемся через узкий-узкий лаз. Человек (его подсознание) и в снах начеку. Тоннель говорит о смерти. В наши дни это знает всякий. Лисюнин тоже должен бы знать. В очередную ночь (очередной сон) человек-хорек бежал вниз по узкому водосточному желобу...

Мои звонки и сама тематика ему, похоже, поднадоели.

— Послушай, — сказал Лисюнин ворчливо. — Тебе вообще что-нибудь, кроме меня, снится? Хоть иногда?..

— Пойми, друг мой, желоб узкий. Как тоннель. А ты, в виде хорька, бежал вниз, вниз... все время вниз! — подчеркивал я, быть может, слегка перебирая голосом в заботе.

Хорек ли сработал? — не знаю; Лисюнин наконец услышал, клюнул и потеплевшим голосом признался, что сон мой его обеспокоил.

Но здоровье у господина Лисюнина было отменное. И с работой у него все в порядке. И деньги какие-никакие. Даже подмосковная дача у него была, куда я, по приглашению, и приехал на электричке уже к вечеру. Оказалось, что старый холостяк Лисюнин женат. (Да и был ли он свихнувшимся холостяком — не спутал ли я с кем?) Отопленная зимняя дача, хлопочущая жена, не богатый, но милый уют, — меня растрогало, я дал уговорить себя остаться еще на ночь и вновь поутру чудесно позавтракал.