Андеграунд, или Герой нашего времени

Рядом с болезненной злобой слуха (злобой факта) даже гибель красавца дога на глазах, на руках хозяина не шла в сравнение, хотя тоже боль и тоже удар. Ловянников, глотая слезы, похоронил пса. Я помог. Ночью (не вызвать бы чьих возражений) Ловянников сам, своими руками закопал Марса в нашем сквере, под высоким тополем. Это в десяти шагах от скамейки, где кавказец забрал у меня мелкие деньги и поплатился жизнью. Красивое место: деревья там расходятся створом — открывается вид. И тихо. И ровный шум деревьев, что шевелят верхушками даже в безветрии.

Облизывать богатого, снимать, сдувать с него пылинки и за это, время от времени, что-то кругленькое (капающие капли) с него иметь — или же напротив: отодвинуться, уйти в сторону и его презирать. Вот два известных оттенка. Но по общажному российскому обыкновению богатого облизывали и одновременно его презирали. (Суровый подтекст.) Ничего иного они (мы) пока что не умели.

С этой метафизикой коллективного отторжения Алексей Ловянников был незнаком: они все вместе присматривали, пасли, стерегли маленькую его квартирку. В том и их суть, что они умели все вместе

остро чувствовать, что квартирка висит и что, если тянуть ниточку посильнее, Ловянников, глядишь, не удержит. Обычная, однокомнатная, зачем ему она?! (Благ в мире мало. Хватит, мол, ему и четырех лишних квартир, не обязательно пять.) Все вместе они и изгоняли его. А кто-то из них, разумеется, целил конкретно. Серый. Кто-то же вызнал из общемосковского компьютера — вызнал и тотчас разнес по этажам, разболтал эти его пять собственных (уже приватизированных) квартир.

За чаем Ловянников уже не говорил мне ни про какую деловую поездку в дальние города: прямо сказал, что он лично следит за ремонтом, а также за меблировкой и дизайном своих квартир днем и ночью — то есть вот куда он теперь уезжал. Днем в банке, а вечерами занят ремонтом. Следит, завозит образцы и стройматериалы либо уже ищет мебель. Он сам подсказывает нанятым рабочим каждую мелочь, сам не спускает с них глаз. Он и ночует, спит на жестком поочередно то в той, то в другой квартире (то в третьей, едва не поддакнул я), отслеживая качество трудно подвигающихся работ. Он занят. Так начинают. Это бизнес.

Да, у него машина, да, дорогая, но ведь он не может появиться в ней под окнами общаги. Ни даже оставить ее за углом на пять минут. После гибели Марса он не мог не бояться своих этажных соплеменников. А время легализоваться и обзавестись телохранителем, видно, еще не пришло.

Для проживания у меня была в запас сторожимая мной квартира Лялиных. И Конобеевых квартира намечалась... В конце концов, что мне Ловянников и его новорусские проблемы! Я колебался.

Я спросил:

— Как долго еще стеречь вашу квартиру?

Ловянников на миг задумался:

— Месяца два-три.

Он предложил мне больше денег. Я отказался. Не то чтобы я боялся, что в лифте мне затолкают в рот пару белых шариков. Я просто не хотел быть прикупленным (быть излишне обязанным) целых два или три месяца — хотел иметь лишнюю степень свободы.

Но был еще и личный момент: в самые бездомные, в самые трудные мои дни Ловянников доверял и одним из первых оставлял мне сторожить жилье. Он выручал меня — мне хотелось выручить его.

Ловянников кивнул:

— Спасибо.

Он достал из своего резного шкафчика коробку с чаем и чудесно (как всегда) заварил.

А ведь его квартиры всё дорожали и уже сейчас, взятые вместе, шли, поди, под миллион долларов. (Плюс банк.) Даже я, относившийся к Ловянникову по-приятельски, не умел теперь быть с ним, богатым, как прежде. И уже не получалось так легко и беспечно (а иногда вдохновенно) болтать с ним за чаем. Что-то погасло. Притом что я не повернулся к нему спиной, не перебежал к его противникам. Я оставался по-прежнему дружествен и даже хотел ему удачи с этой общажной квартирой, пусть там пятой или шестой по счету.

За два месяца Ловянников, пожалуй, успеет продать квартиру. Но как он удержит ее эти два месяца? Общага — это общее мнение. Для некоторых (здесь) быть богатым все равно что изнасиловать девочку. И никто за него, за богатого, не вступится, ни один. Я не в счет. Мне тоже, если надо, дадут пинка. (Мне ведь и дальше жить здесь, с ними.) Ловянников отлично все понимал. Возможно, он ждал. Возможно, он и не мог распрямиться, пока он себя не легализовал.

В его голосе стали слышны нотки смирения. Он все еще был наш человек, общажник. Переменил свою жизнь, но не себя. Он сам был, как все те, кто ярился на этажах. (Чувствовал вину за богатство.) Он скис. За чаем он сказал, что его страшит кончить, как его пес. Вздохнул и стал говорить всякие мрачные слова о затянувшейся общажной жизни в России. А я мельком подумал, прикинул, как же цепко он держится за свое. Ведь шестая квартира. Ведь лишнее. Я даже зауважал: умрет — не отдаст. Настоящий!