Андеграунд, или Герой нашего времени

А через полтора месяца я открыл на звонок дверь — на пороге стояли Клара Андреевна и ее дочь, двадцати лет, тоже Клара. Беженки из Алма-Аты, они хочешь не хочешь продали там назарбаевцам свою большую и светлую трехкомнатную квартиру, а здесь, в Москве (с ее ценами) на все вырученные деньги сумели купить лишь «общажную» однокомнатную. Мою. То есть ту самую, что я считал моей. На этот раз нотариальная бумага о приватизации и продаже была настоящей. За два месяца Ловянников действительно все успел.

Не скажу, что случившееся обидело или так сильно меня огорчило. Я даже рассмеялся: какой, однако, ловкий!.. Я тут же оставил обоим Кларам квартирку. Я даже пожал им руки, поздравив с новосельем. Ушел.

И теперь уже я, покидая жилье, оглянулся на портрет Марса, которого выхаживал, когда он еще был глупым щенком. У собак выразителен взгляд, глаза. Теперь уже я (молчком, конечно) посожалел, что обе Клары собачий лик едва ли сохранят; они-то, господин Ловянников, соскребут пса на днях же, в ремонт.

Пришел Суснин, смеялся надо мной — я над ним.

Не алчность вела и не деньги отстоял Ловянников, вот что я увидел, — он отстоял самого себя. (Не было алчностью, когда я убил кавказца за совсем мелкие деньги.) Я бился за свое «я» — Ловянников за свое. И стало понятным его упорство: человек бился до конца. А поражение от всех этих сусниных его оскорбляло.

Так что и сам ловянниковский обман был не обман, а замысел, мысль, или, скажем, умный ход, так как старый Петрович при этом ничего не потерял

. Литератор. Как жил Петрович, так и будет жить дальше. Не приобрел, но ведь и не потерял. Выигрышный ход, вот и все. Правда, два месяца господин Ловянников держал меня в дураках, — как правда и то, что заплатить он мог бы за одураченность больше, поскольку эти два месяца я и рисковал куда больше, чем сторож.

Использовать меня был его шанс. Он угадал, на кого поставить — на изгоя, который костьми бы лег за жилье. И у которого даже общага не посмела бы отнять, как не смеют они отнять у уличного нищего.

Но чем таким уж особенным я рисковал? Меня могли стращать, а то и побить, но побои общажного человечка не более, чем обыденность и те же будни. Да и деньги — плата за страх — на что мне были бы крупно приплаченные деньги? Не сам ли Ловянников когда-то замечательно сказал — зачем вам деньги, Петрович, они превратят вас в банального политизированного старикашку, только попортят!

Так что и тут он был прав. (Он оставлял меня в моем времени.)

При этом сам он, Алексей Ловянников, шагнул уже в ХХI — жил в своем времени и при своем характере; бился там до конца. Нормально.

Так что ничего не случилось. Я даже ждал, что Алексей однажды позвонит. Просто вспомнит и позвонит. Я загодя слышал в телефонной трубке его приятный смех, голос, известные слова:

— Вы уж простите меня, Петрович, за те треволнения... Это как в шахматах: позиция! Так было надо: в тяжелой позиции нашелся единственный выигрышный ход. Поймите меня. И простите.

— Пустяки, — сказал бы я.

Но он не позвонил.

Скромная и чуть приниженная просьба, вот что в тот час сработало, когда Ловянников передал мне дарственную и когда приглушенным (но ровным, без игры) голосом он просил разрешения бывать иногда в моей квартире. Навещать. Прийти в гости хотя бы изредка, чтобы за беседой и за вечерним чаем нет-нет и увидеть на стене Марса, его оживший взгляд.

В просьбе и состоял мастерский, гениальный нюанс и настолько утонченный психологический ход, что мне уже ни на минуту не пришло в голову усомниться. «Изредка. Хотя бы иногда, а?» — попросил Ловянников. И на чуть дрогнул его голос. Подлинное переживание лицедея придало подлинность всему маленькому спектаклю, который он поставил на прощанье. Спектакль, и никак не с одним только зрителем! Он ведь обманывал не меня — он обманул серого Суснина, обманул целый этаж, он мной обманул их всех.