Андрей Кожухов

Оба друга редко ходили обедать в трактиры; оно было бы и дорого, и не совсем безопасно ввиду разношёрстных посетителей подобных мест. Поэтому они ели бо́льшей частью у себя дома, импровизируя очень дешёвые обеды, безо всяких хлопот. Кусок ветчины, несколько яиц, сельди и неизбежный чай вполне отвечали их неприхотливым вкусам.

Василий открыл шкафчик, в котором хранились чайная посуда и всякая провизия. Там оказались краюха хлеба, чай, сахар и немного молока. В обыкновенное время этого было бы достаточно, но ему хотелось отличиться перед гостьей. Он сбегал в лавочку и через несколько минут явился с большим куском сыра и завёрнутыми в бумагу горячими сосисками.

Самовар между тем уже кипел и бурлил. Василий поставил его на стол и заварил чай. Посуды у них было немного: две тарелки и две вилки на всех. Они достались Вулич как гостье, и Андрею как хозяину. Василий же в качестве кучера удовольствовался блюдцем и перочинным ножиком, привешенным к поясу на ремешке.

– Как хотите, а я не могу есть за таким столом. На нем хоть репу сей! – заявила Вулич, рисуя кончиком мизинца целые узоры на пыльной поверхности стола.

– Только-то! Сейчас вытру, – сказал Василий.

Он оглянулся кругом и увидел на стене розовые панталоны. Василий был очень бережлив и не любил расставаться со своими вещами, так что он всё привёз с собой из Швейцарии в надежде, что авось пригодится. Но так как Зина строго-настрого запретила ему показываться где бы то ни было в его необыкновенных розовых панталонах, привлекавших всеобщее внимание, то он и повесил их на стене, чтобы, как он выражался, придать «жилой вид» комнате. Однако желание доставить удовольствие гостье в ту минуту преодолело в нём бережливость. Схватив свои столь долго хранимые панталоны, он оторвал кусок и услужливо вытер им стол, прежде чем рассмеявшаяся девушка успела остановить его.

– Вы настоящий дикарь, Василий! – воскликнула она.

– Почему? – удивился он. – Шерстяной тряпкой лучше вытирать пыль, чем бумажной.

– Очень возможно. Но жаль, что вы не употребляете ни той, ни другой, и никогда, я вижу, не берёте метлу в руки, – сказала она, указывая на пол. – Вы бы постыдились держать в таком беспорядке комнату вашего хозяина.

Василий только пожал плечами.

– Что комната! Это пустяки, – вмешался Андрей. – Вы лучше расследуйте, не окончательно ли мы впадаем в варварство.

И он рассказал, как Василий, с тех пор как стал кучером, мыл лицо только по воскресеньям и приучился обходиться без полотенец, вытирая лицо о подушку, а руки оставляя сохнуть на воздухе.

– Лицо и руки скорее грубеют от этого, – объяснил Василий равнодушным тоном.

Он с невозмутимым спокойствием прихлёбывал свой чай, не обращая более никакого внимания на шутки своего друга, как будто речь шла не о нём.

После чая Василий и Вулич ушли, Андрей же оставался некоторое время дома. Неблагоразумно было бы выйти втроём. Он нагнал их на площади недалеко от гостиницы.

Уже темнело, когда они подошли к дубовой роще на восточной окраине города. В лесу было пусто, так как день был будничный. Свежий вечерний ветерок донёс до них звуки приятного, хотя и не очень сильного баритона, певшего какую-то песню.

– Я знаю, чей это голос. Это Ватажко поёт! – воскликнула Вулич. Она схватила Андрея под руку и ускорила шаги. Дочь юга, она страстно любила музыку и сама недурно пела.

Следуя по направлению голоса, они скоро вышли на небольшую зелёную лужайку на опушке леса, окруженную с трёх сторон густой стеной деревьев. С четвертой стороны тянулись кустарники, которые скрывали лужайку из виду, но не мешали любоваться окрестностями Дубравника и полями, расстилавшимися направо и налево.

Певец сидел под деревом. Он был товарищем Вулич по Женевскому университету и еще совсем молодой человек, казавшийся вдвое старше своих лет благодаря обильной растительности на щеках и подбородке.

Молодая женщина невысокого роста в тёмно-синем платье стояла возле него и слушала пение. Белокурые волосы, обрамлявшие короткими локонами ее миловидное личико, нежный и очень белый цвет кожи, светло-голубые глаза – всё вместе придавало ей вид не то херувима, не то барашка.

Она отрекомендовалась Войновой.

– Варя? Ах, простите за фамильярность! Варвара Алексеевна? – спросил Андрей.

– Да, Варвара Алексеевна, или Варя, что мне больше нравится, – приветливо сказала молодая женщина.

Ее хорошо знали, эту Варю Войнову. И друзья ее были правы, называя ее матерью всех страждущих. Будучи женой доктора либеральных убеждений, она посвятила себя всецело заботам о политических заключённых, делая всё, чтобы облегчить их участь, как будто они были членами ее родной семьи.

– Хорошо, что я с вами обоими познакомилась, – сказала она с улыбкой Андрею и Василию, которого она тоже видела теперь в первый раз. – Когда ваша очередь придёт, я буду с большим усердием хлопотать о вас.

Они поблагодарили ее за обещание, но выразили надежду, что еще не так скоро попадут в число ее клиентов.