Андрей Николаевич на рандеву, или ниспровержение прототипов

Хочется, конечно, для самого начала заговорить не об Андрее Николаевиче, о котором и будем говорить (но это „будем“, а вот „хочется“…)… хочется для самого начала заговорить о другом Андрее, об Андрее Ивановиче Тургеневе, который, не умри он в этом немного последвадцатилетнем возрасте от не вовремя скушанной ложечки мороженого, несомненно явился бы создателем, основателем иной „не-“ и даже „анти“-пушкинской русской литературы, литературы, основанной не на английском донжуанизме и французском адюльтере, но основанной на культивации славянской общности и на развитии патриотизма образца германских студенческих корпораций, в своей основе имеющих структуру средневековых корпораций воинских, дружинных… Ага!.. Но прекрасный Андрей Иванович покушал роковое мороженое и литература пошла „другим путем“… Но Лотман, определяя свое отношение к этому встающему из „рукописного наследия“ образу юноши говорил просто: „любовь“… Тем не менее, рукописное наследие Андрея Тургенева все еще опубликовано фрагментарно, и мы покамест не будем начинать с него, с его отношений с Андреем Кайсаровым и Алексеем Мерзляковым, и т.д. Ограничусь цитатой (известной уже не так недавно) из одного письма Андрея Кайсарова к Андрею Тургеневу. Об этом письме еще один Андрей (А. Л. Зорин) вот что говорит в статье „У истоков русского германофильства“ („Новые безделки“ Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. Москва, НЛО, 1995–96): „До какого эмоционального накала доходило это представление о Германии, как о стране „Schones Seeles“, можно судить по одному из писем А. Кайсарова Ан. Тургеневу, которое, если забыть о душевной температуре, в которой жили эти молодые люди, может показаться просто двусмысленным.“ А вот и цитата:

„Теперь я пробегаю в мыслях все прошедшее. В 1798 году мы познакомились, два года любили друг друга или были только привязаны, 801 год любили друг друга, а последнюю ночь я был счастлив. — Брат! еще раз заклинаю не забывать этой ночи, не забывать меня. Может быть чрез несколько лет мы увидимся, и эта ночь будет еще свежа в моей памяти, в моем сердце <…>{4}

Я к тебе не пропущу ни одной почты, буду всегда писать листа по три, в этом только будет состоять все мое удовольствие, я не захочу его себя лишить. Буду воображать, что все это говорю с тобою лежа в твоей комнате на твоей постеле и буду на полчаса забываться. Впрочем, и еще не отчаиваюсь. Авось еще и нынешней зимою удастся провести такую ночь. Ведь я у тебя буду иногда ночевать, приехавши в Петербург! А ты к этому времени приготовь какую-нибудь хорошую немецкую трагедию, будешь ее со мной читать, и, одним словом, проведем время так, чтоб я его мог помнить так же, как и мою счастливую, любезную ночь. Да смотри, чтоб у тебя был табак и кофе. Ты ведь будешь жить домком“.

Корректный комментарий A. Л. Зорина: „Высшим счастьем, доступным этим молодым людям, оказывается ночь на немецкий, как они это понимают, лад: с немецкой трагедией, кофе и табаком. Так достигается подлинное родство душ, дарящее высшее наслаждение.“

Я, к стыду своему, никогда не видела (и почему-то и не рвусь увидеть), как же они в действительности происходят, эти все фелляции и замечательный coitus per anum (нет, я не рвусь; я чистый теоретик); но на этом небесном фоне корректного комментария А. Л. Зорина я вижу отчетливо всю бездну своей развращенности и наивности… Почему? А потому что у меня нет сомнений в том, как провели свою счастливую ночь А. Кайсаров и Ан. Тургенев. Более того, оба они были юноши скорее „общественного“ нежели „семейного“ воспитания (Тургенев, впрочем, в меньшей степени), привыкшие, как это определял Кайсаров: „жить всегда в артели“ (см. Ю. М. Лотман „Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени“)…

И все-таки, все-таки… начнем мы (я то есть) покамест не с Андрея Ивановича Тургенева, а вот именно с Андрея Николаевича, и с его создателя, другого Тургенева, Ивана Сергеевича…