Андрей Рублев

— Что ж, спать? — говорит Даниил и встает. — Фома, Сергей, Петр! Спать, помолившись!

У костра остаются Андрей да Алексей, который сонно клюет носом у самого огня.

— Да-а… Но успеем мы до холодов расписать, — бормочет он, укладываясь поудобнее, — май скоро кончается, весна кончается…

Андрей делает несколько шагов по росистой траве и, прислушиваясь, останавливается.

Теперь уже вся гора светится дымными кострами, а ниже по реке слышатся неясные крики, визг, смех.

— Марья! — доносится от лодок. — Воды подай!

Некоторое время Андрей стоит неподвижно, потом подкладывает в огонь несколько толстых сучьев и, не оглядываясь, уходит в сторону расцвеченной кострами, причитающей и смеющейся горы.

Все ниже и ниже спускается черная пахота. Андрей, то и дело останавливаясь, поднимается по дороге, ведущей в деревню.

Деревня — другой мир, лопочущий вполголоса, сжигающий свои тайные костры, свет которых мерцает на высоких сучьях деревьев, распростертых в звездном небе.

Звонкие колокольчики в руках у обнаженной женщины, в который раз обегающей вокруг своего дома во имя спасения ото всех желтых и черных болезней; голые смеющиеся дети, которые стараются не отстать от нее, визжат и хохочут в эту страшно важную минуту;

и возбуждающий огонь костра возле дома, у которого старуха накидывает на нее плащаницу и, улыбаясь беззубым ртом, торжествующе уводит ее в дом, огражденный теперь ее заговором от всех болезней на целый год;

и потрескивающие костры, обжигающие лица наклонившихся над оранжевым пламенем, вокруг которого мчатся друг за другом с криками взахлеб молодые парни и девушки в летящей одежде;

и осененная первой листвой тонкая березка, наклоненная к огню, над которым торопливо, кто быстрей, привязывают к веточкам бантики из холщовой тряпицы молодые женщины и девки;

и голый всадник на белой лошади с развевающейся гривой, промчавшийся к реке, залитой сверканием круглой серебряной луны;

и сильные молодые тела парней и девушек, бегущих по колено в пылающей лунным светом воде;

и ржание коня, влетевшего на всем скаку в реку;

и смех;

и визг;

и взмахи белых, как мел, рук в ночном воздухе, — все это приводит задохнувшегося Андрея к берегу, где он почти натыкается на молодую бабу с распущенными волосами, которая стоит за кустом у самой воды, обнаженная, не пугаясь, и с удивлением смотрит на Андрея, прикрыв руками тяжелую высокую грудь.

Они долго стоят, настороженно глядя друг на друга и выжидая. Потом Андрей поворачивается и уходит.

Она смотрит ему вслед, улыбаясь, и кто-то берет ее за руку и тянет в тень, в холодную сверкающую воду.

Андрей выходит на другую сторону деревни и бросается в стог сена.

Раннее, очень раннее утро. Андрей крадучись идет по деревенской улице. Нежный шепот, дыхание спящих, тихий смех доносятся из распахнутых ворот сеновалов и открытых окон домов. Деревня длинная, и путь по ней подобен воровству.

У околицы Андрей проходит мимо старухи, сидящей на бревне у самых ворот. Потухшими глазами смотрит она за реку, клубящуюся внизу, на розовеющую полосу неба у горизонта и плачет. Плачет потому, что утро это оказалось таким похожим на другое такое же, случившееся много лет тому назад.

Андрей спускается вниз по дороге, ведущей к реке, на берегу которой, погруженные в туман, пасутся стреноженные кони.

Иконописцы сидят на берегу и ждут его. Лодки уже спущены на воду. Андрей обводит всех усталым взглядом и спрашивает:

— Что вы на меня смотрите?

— Ты где был? — враждебно спрашивает Фома.

— Там в золе лук есть, поешь, если хочешь, — говорит Даниил.

— Где ты был-то? — упорствует Фома.

Андрей молча присаживается перед костром на корточки. Нащупав в золе луковицу, он старательно очищает ее от кожуры. Все внимательно смотрят на него.

Вдалеке по дороге проносится человек десять дружинников, среди которых мелькают несколько монашеских ряс. Прогрохотав по мостику через ручей, кавалькада поворачивает к деревне и скрывается в тумане.

— Слава тебе, господи! — зло улыбается рябая баба.

Андрей встает с колен и направляется к лодкам. И снова они плывут вниз по реке. В тумане, мимо густых кустов, нависших над водой.

— Пораньше не мог прийти, что ли? — шепотом выговаривает Даниил Андрею. — Пока спали-то все?

— Нет, не мог, — отрезает Андрей.

Фома прислушивается к разговору.

— Твой грех, твоя совести твои молитвы… — бормочет Даниил, отвернувшись.

— А где ты был? — спрашивает Фома.

В это время в кустарнике, на берегу, неожиданно раздастся дружный вопль:

— Вот он! Здесь они! Сюда давай!

Из чащобы доносятся возгласы, треск сучьев, затем болезненный крик и хриплые от злобы мужские голоса.

— Тащи ее, голубушку! Там, там, по-над берегом!

Кусты на берегу кончается, и чернецы видят дружинников и монахов, которые выволакивают из зарослей извивающегося мужика и бабу в короткой рваной рубахе.

С любопытством и ужасом следят иконописцы из лодок.

— Зачем это их? — бледнея, спрашивает Сергей.

— За то, что богу единому не веруют, не чтут! Язычники проклятые… — скороговоркой отвечает баба.

— Да не! — возбужденно перебивает мирской. — Это ж вора схватили! Князя-то спалил! Искали вчера! Вон он!