Андрей Рублев

Молодой на берегу выкручивают руки, и она тонко и жалобно кричит. Петр жмурится и бормочет молитву.

— Зачем это их?! — вопит Сергей.

— Не смотри, Сергей! Слышь! Не смотри! — кричит Андрей. — Глаза ему закройте! Закройте ему глаза!

Пойманному удается освободиться от навалившихся на него дружинников, и он шарахается через кусты в воду. Преследователи — за ним, бегут по колено в воде и, настигнув, вяжут его, захлебывающегося и окровавленного. Он мотает головой и, оскалившись, хрипит в ярости:

— Не будет жисти князю вашему, не бойсь! Не я, так другие!

Мужика выволакивают на берег.

Неожиданно рванувшись, он ударяет одного из дружинников ногой в живот и кидается на монахов, ведущих молодую. Оценив мгновение, баба бросается вперед, вырывается из цепких рук монаха, выскальзывает из железных объятий огромного мужика и прыгает в холодную, подернутую туманом воду.

— Лови ее! Ты что, сдурел?! — орут на берегу.

На мужика набрасываются сразу четверо, и теперь он стонет, почувствовав себя пойманным, кричит, стараясь вырваться:

— Марфа, плыви!!! Плыви-и-и!!! Марфа-а-а!!!

Баба, широко взмахивая руками, плывет в тумане по черной воде, распустив по течению светлые, как лен, волосы. Вслед ей летят камни, палки.

На берегу кто-то начинает торопливо раздеваться, но его останавливает трезвый окрик:

— Ты что? Она ж тебя утопит враз!

Петр сгребает в охапку непрерывно орущего Сергея и зажимает ему рот, успокаивая и приговаривая что-то на ухо.

Молодая плывет мимо лодки. Андрей смотрит на нее и не верит глазам: эта та самая, ночная, его стыд, его грех…

Она плывет быстро, не уставая, отфыркиваясь, как животное, и смотрит на него из воды пристальными серыми глазами. В зеленой воде ломается и струится ее крепкое молодое тело.

Андрей опускает глаза и шепчет молитву.

Над рекой несутся отчаянные вопли:

— Марфа-а-а!! Марфа! Плыви-и-и-и!

Марфа уплывает все дальше и дальше, и туман, поднимающийся с воды, прячет ее от преследователей.

Над Клязьмой встает солнце. Наступает день.

Страшный Суд. Лето 1408 года

Тихо и прохладно под высокими сводами Успенского собора. В узкие окна видно яркое летнее небо и верхушки деревьев, которые в солнечном свете кажутся ослепительно белыми, а в тени — черными.

Внутренность храма чисто оштукатурена. Вдоль стен, почти до самого потолка, высятся леса. Лучи солнца жаркими косыми прямоугольниками ложатся на пол и нагревают щербатые плиты.

Иконописцы томятся от безделья. На краю деревянного ящика с известью, углубившись в затрепанный лицевой подлинник[5], сидит Фома. Сергей примостился на лесах, свесив босые ноги и прислонившись щекой к шершавому стояку. Мирской мужик — Григорий — уселся у стены, подтянув к подбородку колени и положив на руки лохматую голову.

И только одни Петр работает. Он сосредоточенно шпаклюет одно и то же место, которое уже и без того идеально отшпаклевано, как, впрочем, и вся стена. Все молчат. В тишине раздаются звонкие шлепки известки и скрежет мастерка.

Фома обводит собор угрюмым взглядом и громко зовет:

— Алексей!

Григорий, которого можно было принять за спящего, поднимает голову. Слово гулко разносится, перебрасывается от одной стены к другой и глохнет в сонной духоте. Алексей не отвечает. Фома снова погружается в лицевой подлинник.

— Пусти, раствора наберу, — подойдя, просит Фому Петр.

— Материал только переводишь. Кому это надо-то? — морщится Фома, неохотно вставая с ящика.

— Там недоделочка еще такая… — оправдывается Петр, подняв брови. Набрав раствора, он возвращается в свой угол, откуда через минуту опять несутся жидкие шлепки и жестяной скрежет.

— Голова чего-то болит, — раздается мрачный голос невидимого Алексея.

— А ты спи больше! — советует Григорий. — От пересыпу и болит.

— Где ж от пересыпу, когда я вторую неделю заснуть не могу по ночам, маюсь?

— Чего ж ты делаешь по ночам? — интересуется Фома.

— Да ничего! Лежу, гляжу.

— Куда? — спрашивает Сергей.

— С открытыми глазами лучше, — делится печальным опытом Алексей. — А глаза закроешь — все какие-то мошки, такие зелененькие мельтешат перед глазами…

— А ты днем не спи, тогда и ночью спать будешь, — советует Фома.

— Гроза, наверное, будет… — хрипло бормочет Григорий, привалившись к стене.

— Фома! — зовет сверху Сергей.

— Что тебе?

— Я сбегаю искупнусь? — просит малый.

— Нечего, нечего, — не разрешает Фома.

— Я быстро!

— Я сказал: не пойдешь…

— Жарко… — канючит Сергей.

— Ничего не жарко, не ври.

Петр отрывается от работы:

— А может, ему, правда, жарко?

— А почему тогда ему одному жарко? — спрашивает Фома.

— Мне вот тоже, например, жарко, — утверждает Петр.

— Конечно, он сидит, а ты работаешь! — злится Фома.

— Да пусти его искупаться, — заступается за Серегу Григорий.

— Нечего-нечего баловать! — доносится сверху голос Алексея. — Пускай со всеми сидит!

— А ты бы помалкивал! — крикнул Григорий. — Весь день сопишь, как сурок, вниз только пожрать да по нужде спускаешься!

— А ты что, работенку мне какую подыскал?! — язвит задетый за живое Алексей.

— Да ты ее сам подыскал, как хотел!