Андрей Рублев

— Ну и все! — голова Алексея скрывается, но злой голос его продолжает бубнить: — А если все сидят, Сережка тоже пусть с нами…

— Да чего вы все! — снова вмешивается Петр. — Отпустили бы, так он бы уж и прибежал давно!

— Да ему только дай, он до посинения в воде сидеть будет! — рокочет голос Алексея. — Взбрело в башку, что жарко, вот и ноет.

— Где ж он ноет-то? — возмущается Петр. — Это ты ноешь все время!

— Это я первый раз сказал, жарко, а не Сергей, — вступается Григорий.

— Ну хватит! Всё! — теряет терпение Фома и обращается к Сереге: — Хочешь купаться — иди! Ну?!

Серега сидит на лесах, опустив голову, напуганный скандалом, возникшим из-за его безобидной просьбы.

— Ну иди! Что ж ты?! Иди! — свирепеет Фома. — Вот видите?! — обращается он ко всем, но в это время в дверях появляется нескладная фигура в рясе.

Это ключарь собора Патрикей. Он делает Фоме какие-то таинственные знаки. Сутулый, с безумными черными глазами и долгоносым лицом, Патрикей похож на облезшую птицу. Лицо его покрыто испариной, и весь его вид говорит о том, что он крепко выпил и чем-то очень взволнован.

— Слушай, Фома, тут такое, дело такое! Только тс-с-с-с! — вытаращив глаза, Патрикей прикладывает к губам длинный палец. — Захожу я сейчас к архиерею к нашему, захожу сейчас, а там! Крик такой, крик, гам, крик, архиерей в исподнем, красный весь архиерей бегает! Нету моего, говорит, терпенья, нету! Все! Все! (Это он про вас все такое!) Два целых месяца, как все подготовлено, мол, два месяца! Не чешутся, бездельничают, кричит, сколько денег запросили, а бездельничают, и ничего не готово! (А вы правда много денег запросили? А?)

— Да какой там! — сникает Фома.

— Мне, говорит, все равно! Рублев Андрей, Даниил Черный! Все равно! А денег сколько! Шум, гам, в одном исподнем архиерей, красный весь даже! Да будь они Феофаны, кричит, оба, и то мне все равно! Что, кричит, это такое? Что?! И вот такое лицо скорчил! — Патрикей строит невероятную рожу и повторяет, словно в жару: — Что мне Рублев и Даниил! Мне нужно, чтоб собор к осени расписан был, и конец! Гонца снарядил с жалобой прямо к великому князю, гонца снарядил к великому…

Фома молчит…

— Что, а? Еще не начали? — спрашивает он, глядя на Фому добрыми сумасшедшими глазами. — Знаете, вы… вы давайте, а то знаете… А Андрей где?

— Опять ушел куда-то… — пожимает плечами Фома.

— А, может, вы без него? Давайте, начинайте расписывать без него…

Фома сердито усмехается.

— Чего смеешься? — громко шепчет ключарь. — Вон вас сколько! Если он чего не решил — вой вас сколько! Один ведь он, ум хорош, а два… Где он?

Фома оглядывается и, взяв ключаря под руку, уводит во двор.

Мастера неподвижно сидят на своих местах. В тишине раздается монотонный скрежет Петрова мастерка.

— Да хватит тебе! — не выдерживает Григорий. — У меня уже в глазах рябит от стенки твоей! Чего ты ее мусолишь?!

Он пересекает придел и, сев на бревно, отворачивается к сияющей белизной стене.

Матово сияют широкие поля цветущей гречихи. Гречиха бела, как выбеленные стены Успенского собора. Андрей и Даниил, измученные, бредут по горячей пыли и спорят:

— Нет, я так не могу! Ты скажи: да или нет! — возмущается Даниил.

— Чего?

— Да или нет! В Москве было все обговорено или не было? Скажи! Ведь все до последней мелочи обговорили! Сам великий князь утвердил!

— Да, да… да, — сокрушенно соглашается Андрей.

— Уф! — облегченно вздыхает Даниил. — Чего ж тебе тогда неясно? Почему мы тогда два месяца до хрипоты спорим?! Ты втолкуй мне, а то, может, я стар стал, из ума выжил?! Все решено, обговорено, Страшный Суд, бери и пиши! А мы… хоть от работы отказывайся, ей-богу…

— Слушай, Даниил, а может быть, и правда, а? Откажемся и все! Вернемся и все!

— Да как мы ученикам нашим в глаза глядеть будем?! — взрывается Даниил. — Да я от стыда сгорю!

Молча идут чернецы по дороге, лежащей поперек поля, словно черта, проведенная по белой штукатурке.

— Какое время теряем! — снова не выдерживает Даниил. — Теплынь, сухота! Уж купол расписали бы. И столбы тоже. А как их разделать-то можно! Звонко, красиво, чтобы все в одно сплелось! А грешников справа так написать можно кипящих в смоле, чтобы мороз по коже! Я такого там беса придумал! Дым из ноздрей, глаза!

— Да не в этом дело! — стонет Андрей. — Чует сердце, не в дыме дело!

— А в чем?

— Не знаю… — крутит головой Андрей. — Ежели бы знал!

— А чего глаза отводишь?! — взбешен Даниил.

— Не могу я чертей писать! — вдруг орет Андрей. — Противно мне, понимаешь?! Народ не хочу распугивать!

— Опомнись! — в отчаянии взмахивает руками Даниил. — Так на то Суд Страшный! Это ж не я придумал! Так и мастера старые писали, и Феофан так учил! Да ты рукописи византийские погляди, прописи! Но ним же ведь и с князем великим все обговорено!

— Не могу! Как хочешь, Даниил, не мо-гу! — опустошенно заявляет Андрей.

— Так чего же ты раньше молчал?! — взвивается Даниил. — В Москве молчал?! Не надо было браться тогда! Нечисто это!..

— Какой есть! — вспыхивает Андрей. — Не сумел, видно, чистоту воспитать во мне!

Даниил бледнеет и останавливается.