Андрей Сахаров

Сахаров принадлежал сразу к трем элитам — социальной, интеллектуальной и моральной. Он также принимал идею элитарной оплаты труда, поскольку «каждая неправильно использованная минута крупного администратора», «каждая потерянная минута деятеля искусства» означает потери для общества⁹⁸. Но сам он ощущением элитарности был обделен.

Коллега Сахарова вспоминает его фразу: «Если не я, то кто?»⁹⁹ Сам Сахаров чаще использовал толстовское: «Не могу молчать»

¹⁰⁰. Фразы почти эквивалентны — обе означают поворотное действие, но в первом случае — умственное и элитарное сопоставление с другими, а во втором — эмоциональная и индивидуальная невозможность не действовать.

Банальные слова: «Я глубоко уважаю всякий труд: рабочего, крестьянина, учителя, врача, писателя, ученого» — у Сахарова имеют самый прямой смысл. В советской действительности, хотя и не в форме деклараций, царил элитарный подход, возвышающий какой-то род занятий. В официальной идеологии главным считался труд рабочих, а неофициально, особенно среди людей науки и искусства, — труд мастеров культуры.

В сентябре 1973 года, отвечая на организованный гнев рабочих и мастеров культуры, Лидия Чуковская нарисовала портрет крамольного академика:

«Человек сердечного ума и думающего сердца, Андрей Дмитриевич Сахаров возненавидел бомбы и всякое насильничество. Обращаясь к Советскому правительству, к народам и правительствам на всем земном шаре, он первым стал раздумывать вслух о том, что названо ныне «разрядкой международной напряженности». Он написал несколько больших статей, известных всему миру, кроме тебя, товарищ советский народ, статей, в которых пригласил народы земного шара, вместо того чтобы накапливать бомбы, — накапливать мысли: как спасти человечество от угрозы войны? голода? болезней? вымирания? как спасти природу, человечество, цивилизацию от гибели? Он совершил нечто более значительное: задумался и о судьбе конкретного человека, каждого человека, отдельного человека, и прежде всего о судьбе человека нашей родины. Это — его особенная заслуга, потому что раздумывать о судьбах всего мира, как бы ни были важны твои мысли, легче, чем выручить из беды хотя бы одного человека. Ведь кроме бомб, болезней и голода всюду на нашей планете, а на нашей родине в частности, существуют в изобилии тюрьмы, лагеря, и — это уж наш, родной, советский вклад в дело палачества! — сумасшедшие дома, куда насильно запирают здоровых»¹⁰¹.

Глава КГБ, докладывая в ЦК о статье Чуковской, обратил внимание не на ее портретное искусство:

«ЧУКОВСКАЯ утверждает, что между народом и наиболее передовыми, по ее мнению, представителями интеллигенции — САХАРОВЫМ и СОЛЖЕНИЦЫНЫМ, воздвигнута стена, которая «ничуть не ниже и не безвредней Берлинской. У Берлинской стены, отделяющей одну часть города — и народа — от другой, при попытке через нее перебраться охрана открывает стрельбу. Каждый выстрел гремит на весь мир и отзывается в душе каждого немца и не немца. Борьба за душу «простого человека», за право, минуя цензурную стену, общаться с ним, ведется в нашей стране беззвучно»¹⁰².

Чашу терпения ЦК ГБ Лидия Чуковская начала наполнять с 1966 года, когда выступила в защиту преследуемых писателей¹⁰³. Статьей «Гнев народа» она эту чашу переполнила, и 9 января 1974 года ее исключили из Союза советских писателей.

В тот же день Сахаров открытым письмом откликнулся на это событие и на «сильный и чистый голос Лидии Чуковской»: «Ее публицистика — это продолжение лучших русских гуманистических традиций от Герцена до Короленко. Это — никогда не обвинение, всегда защита. «Не казнь, но мысль, но слово». Как ее учителя, она умеет и смеет разъяснять то, о чем предпочитают молчать многие, защищенные званиями и почестями. <… > Я горжусь дружбой Лидии Корнеевны Чуковской. Я преклоняюсь перед ее бесстрашной искренностью и добрым мужеством!»¹⁰⁴

Преклонение не мешало, однако, ему видеть их различия. Прочитав в 1978 году рукопись книги Чуковской о событиях 1973–1974 годов («Процесс исключения»), он записал в дневнике, что видит у нее элемент мифологизации: «Я не добровольный жрец идеи, а просто человек с необычной судьбой. Я против всяческих самосожжений (и себя, и других, в том числе близких людей)»¹⁰⁵.

Через день, побывав у нее в гостях, он записал: «Разговор с Л[идией] Щорнеевной] о ее книге был спокойным. Я сказал, что думаю».

Говорили они не только о серьезном, и гости пришли не с пустыми руками в тот день Страстной субботы: «Мы подарили Л. К. два яйца, окрашенные по гениальной идее Люси. (До кипячения в луковой шелухе на яйца наклеиваются полоски и кусочки лейкопластыря; Люся делала свое яйцо первой — для Л. К., я поздней — для Люши; т. к. мое было красивей, то мы с Люсей обменялись авторством — договорились так сказать Л. К.)»¹⁰⁶.

В «Воспоминаниях» Сахаров вернулся к статье Чуковской «Гнев народа»: «Мой образ в этой статье предстает несколько идеализированным и более целеустремленным, единонаправленным, чем это имеет место на самом деле, и в то же время чуть-чуть более наивным и более чистым».