Андрей Сахаров

Подобные перечни Сахаров включал и в другие свои заявления. Чаще он называл какое-то одно имя и говорил всего об одной судьбе. И то были не символические жесты, а конкретная форма помощи. В 1975 году Советский Союз подписал Хельсинкское соглашение, включающее в себя признание прав человека. Это дало западным политикам законную возможность интересоваться проблемой прав человека внутри СССР. На запрос о правах конкретного человека с именем и фамилией советские власти вынуждены были отвечать конкретно или же фактически признать нарушение взятого на себя обязательства. А узники совести, узнав, что их имя стало известно в мире, получали моральную поддержку и надежду.

Сахаровский индивидуализм уходил корнями в его жизненное призвание. Можно сказать, двумя корнями, поскольку и настоящий исследователь, и подлинный изобретатель должны уметь действовать в одиночку, идти первыми. Для этого нужен внутренний голос и нужна сила духа, чтобы этому голосу доверять.

Лишь очень посторонний наблюдатель мог думать, что после 1968 года Сахаров остыл к науке. Средства массовой информации и дезинформации интересовались прежде всего ненаучными его деяниями, о которых, кстати, и проще рассказывать, чем об асимметрии вакуума. Однако за последние 20 лет жизни Сахаров опубликовал примерно столько же статей по чистой физике, сколько за предшествующее двадцатилетие. Прежде чистую науку он совмещал со спецфизикой, после — с правозащитой. Кажется очевидным, что его правозащитная работа мешала научной. Так думал Марк Перельман, много лет знавший Сахарова и убежденный в его гениальности как физика. Не менее Перельман был убежден и в непоколебимости советской власти. Поэтому ему «казалось, что общественная деятельность А. Д. — это растрата возможностей одного из самых блистательных интеллектов эпохи», и он высказал свое мнение. «Андрей Дмитриевич не обиделся, более того — он как бы даже оправдывался: власть не так уж сильна, как кажется, должен же кто-то начать бороться, и <…> его положение и регалии могут в какой-то степени защитить других, тех, кто рискует жизнью. Ну, а что касается физики, то ему вся посторонняя деятельность думать не мешает, стóящие идеи не так часто приходят в голову»¹¹¹

. По символичному совпадению, в день высылки в Горький его арестовали по дороге на семинар в ФИАН, а вернувшись из горьковской ссылки, он в тот же день отправился в ФИАН на семинар.

Сахаровское восприятие науки просвечивает в его словах о своем учителе Тамме:

«Истинная его страсть, мучившая всю жизнь и дававшая его жизни высший смысл, — фундаментальная физика. Недаром он сказал за несколько лет до смерти, уже тяжело больной, что мечтает дожить до построения Новой (с большой буквы) теории элементарных частиц, отвечающей на «проклятые вопросы», и быть в состоянии понять ее…»¹¹²

Теоретическая физика не всем возрастам одинаково покорна, даря подлинно новаторские идеи обычно до сорока лет. Более «пожилые» теоретики помогают тем, кто помоложе, вынашивать и вынянчивать новые идеи. А собственный творческий индивидуализм помогает с уважением относиться к индивидуализму другого. Наука в идеале представляет собой сообщество индивидуалистов, и этот идеал, похоже, стоял за сахаровскими общественными взглядами. Даже те, кто, общаясь с Сахаровым, разделял лишь его общественные взгляды, а не страсть к науке, видели, какое место занимает физика в его мыслях. Из горьковской ссылки Сахаров писал Лидии Чуковской и о своих научных занятиях:

«Пытаюсь изучать сделанное умными людьми в области квантовой теории поля и так называемой «суперструны», но это (изучение) вещь крайне трудная, и я часто отчаиваюсь когда-нибудь выйти на должный уровень — упущено с 1948 года слишком многое, сплошные пробелы, и все последующие годы я только за счет удачи и «нахальства» мог что-то делать, часто попадая впросак или работая впустую. А сейчас в физике происходят важные события, подготовленные трудами многих сотен замечательных ученых за последние десятилетия»¹¹³.

Спустя несколько недель после возвращения Сахарова из ссылки с ним встретился американский физик Герман Фешбах, много делавший для его общественной поддержки в США, но и в их беседе проблемы физики заслонили события более земные¹¹⁴. Как-то, уже после смерти Сахарова, журналист спросил его жену: «Когда Сахаров стал диссидентом, что он думал…» Не дослушав, она прервала: «Он никогда не был диссидентом». — «А кем же он был?!» — растерялся интервьюер и услышал уверенный диагноз: «Он был физиком».

Елена Боннэр хорошо знала, чем была наука для ее мужа. В 1974 году она печатала его статью «Мир через полвека» и видела, какую фантастику он считал научной — летающие города и Всемирную информационную систему или ВИС (в которой легко узнать нынешний Интернет)¹¹⁵. Она видела, сколько души он вкладывает в свои научные статьи, исправляя их и переписывая. Она привыкла к звучанию диковинных терминов. В годы горьковской изоляции, на кухне за завтраком, физик-теоретик читал ей, врачу-педиатру, «лекции» на разные научные темы.